болванов, свято верящих в свою исключительность! А может, они оба просто одинокие и обойденные судьбой люди, плывшие по течению, не очень заботясь о том, куда вынесет? Эта мысль понравилась Валбицыну. Он отхлебнул коньяку, признавшись себе, что лишь алкоголь и поддерживает его, утомленного и пожилого уже человека, который не оставит на земле никакого следа. Выходит, жизнь прошла напрасно, так зачем же дальше тянуть лямку и сушить себе голову всякими проблемами?..
Гитлер, Кранке, Германия... Не все ли равно? Всюду за ним идут красные. Едва удрал от них в Севастополе, а теперь они явились сюда — и через сколько лет! Да еще какой-то Марков, пивший с ним шнапс и пытавшийся залезть в душу. А он, Валбицын, развесил уши, как последний идиот, слушал и поддакивал, вот тебе и дождался — сидишь в бетонированном подвале, а тот, проклятая бестия, свободно разъезжает по немецким селам и ищет его, Валбицына...
Валбицын рассвирепел. Ну чего, в самом деле? Едва не заскулил, как щенок. Он, опытный волкодав, старый и хитрый, которого еще никто не обводил вокруг пальца. Может, лишь вот тот Марков... Ну и что? Наплевать и растереть. А этот подвал можно расценивать как временное отступление, именно временное...
Сколько таких Кранке встречалось на его пути? И еще будут встречаться. Всех не перечислишь, да и вообще, чего он хочет от Кранке? Выкинуть из головы, забыть, зачем лишние волнения, заботы, радеть надо о себе, только о себе, никто о тебе не подумает, не пожалеет — каждый кузнец своего счастья.
Он, не раздеваясь, растянулся на кровати. Искоса глянул на бутылку, но удержался: завтра будет тяжелый день.
Кранке о чем-то спросил его, но Валбицын отмахнулся от гауптштурмфюрера, повернулся на бок и, утихомирившись, засопел сразу.
Он открыл глаза около шести утра. Спал без сновидений и проснулся легко, сел на кровати и провел ладонью по лицу, будто снимая остатки сна. Зазвонил будильник, и Валбицын довольно усмехнулся. Если просыпается в точно назначенное время, значит, еще в форме и глупые вчерашние мысли не должны мучить его.
Вскочил с кровати и присел несколько раз, разминаясь и наблюдая, как недовольно ворочается Кранке.
— Подымайтесь, гауптштурмфюрер, — сказал он весело, — у вас осталось лишь четыре минуты.
— Знаю без вас, — пробурчал тот раздраженно.
Спустил босые ноги на пол, нащупал холодные крашеные доски, потянулся за носками. Однако, решив, что возня с ними сейчас ни к чему, сунул босые ноги в шлепанцы и подсел к передатчику, стоявшему в углу возле сейфа. Надел наушники, покрутил ручки настройки. Хитро, будто подмигивая, засветилось зеленое око. Кранке внезапно предостерегающе поднял руку, словно кто-то мог заглушить звуки в наушниках. Валбицын застыл посредине комнаты с разинутым ртом, поняв, что наконец Краусс вышел в эфир. Глядел на согбенную спину гауптштурмфюрера и сдерживал дыхание.
Пауза продолжалась. Валбицын тихонько переступил с ноги на ногу, вытянул шею, чтобы через голову Кранке увидеть мигающее зеленое око, но в ту же секунду гауптштурмфюрер щелкнул выключателем, снял наушники и повернулся к Валбицыну.
— Ну? — нетерпеливо спросил тот. Кранке взглянул на ручные часы.
— Сегодня, — ответил он. — В восемь... Или немного позже. Через два часа. Представляете, всего лишь через два часа!
— Вы не ошиблись?
Кранке усмехнулся и посмотрел на него свысока, будто именно то, что он несколько секунд назад общался с Крауссом, придавало ему значительности и снова возносило над Валбицыным.
— В восемь самолет должен сесть тут, — подтвердил он. — Приблизительно в восемь, может, немного позже.
— А вы говорите, через два часа... — Валбицын снова поставил гауптштурмфюрера на место. — Это вам самолет, а не берлинский экспресс, прибывающий точно по расписанию. — Увидел смешинку в глазах Кранке и поправился: — Прибывал...
Он сел на кровать и стал обувать тяжелые и крепкие ботинки на ребристой подошве. Два часа: тьма- тьмущая времени, и следует хорошо позавтракать. Надо велеть Георгу, чтобы сделал яичницу с ветчиной и приготовил крепкий кофе. Скользнул взглядом по недопитой бутылке и невольно проглотил слюну. В самом деле, глоток коньяка натощак не помешал бы. И все же Валбицын решительно убрал бутылку: чего глаза не видят, того и сердцу не жаль... Надо только взять из бара и положить в рюкзак несколько бутылок — они выпьют в самолете. За счастливую встречу с новыми хозяевами!
11
Бобренок занял место в кустах напротив парадного входа, Мохнюк — слева, вблизи тропинки, соединявшей охотничий дом с хозяйственными сооружениями, а Толкунов, обойдя усадьбу, притаился в беседке — оттуда хорошо просматривались подходы к дому с тыла.
На первом этаже еще светилось одно окно. Капитан, выждав несколько минут, проскользнул к нему, попытался заглянуть в него, но окно почти до половины плотно закрывала занавеска. Толкунов огляделся и увидел в нескольких метрах дерево, ствол у него, правда, был толстый и гладкий, но капитан как-то изловчился и сумел добраться до первой ветки. Сел на нее и заглянул в комнату. Увидел старого человека, точнее, сгорбленную спину в полосатом махровом халате, лысую голову в обрамлении редких седых волос. Старик налил из графина воды в стакан, потом накапал туда чего-то, вероятно, лекарства, выпил, закинув голову, и вдруг повернулся к окну, как будто почуяв что-то подозрительное.
Толкунов инстинктивно спрятался за ствол, но сразу же сообразил, что старик не может увидеть его из освещенной комнаты. И правда, камердинер, о котором ему рассказали Бобренок с Мохнюком, снял халат, поправил подушку и выключил свет.
Все произошло так буднично и обычно, что Толкунов подумал: они лишь теряют время, никого тут, кроме деда-камердинера нет, и лучше было бы хоть несколько часов поспать — ведь завтрашний день снова не предвещал покоя.
Он посидел еще немного на ветке, прислушиваясь, но дом стоял молчаливый и хмурый, только слегка поскрипывало на втором этаже открытое окно. Толкунов понял, что именно там находится библиотека, где Мохнюк почувствовал запах табака. К сожалению, парк отступал тут от дома, с дерева заглянуть в библиотеку не было возможности, да и вообще, что увидишь в темноте?
Толкунов соскользнул с дерева и устроился на скамейке в беседке. Сидел, слушая шум парка.
Толкунов почувствовал, как холод пробивается под шинель, помахал руками, разгоняя кровь, и скользнул в кусты за беседкой. Вероятно, сирень или жасмин, обычные декоративные насаждения, цветы, а к цветам Толкунов безразличен, ему нравились только лесные или полевые, и он не мог понять, почему городские женщины охают над букетами роз. Ну пахнут, однако у крепкого «Тройного» одеколона, по глубокому убеждению капитана, значительно лучший и более стойкий аромат, да и забавляться парфюмерией — дело женское. Он редко когда покупал даже «Тройной», не говоря уже о «Шипре», который как-то расхваливали при нем молодые лейтенанты. Правда, и от Карего часто пахло подозрительно сладко, но Толкунов прощал это полковнику — есть у человека слабость, но у кого их нет?
И он когда-то дарил женщине цветы... Так сказать, сравнялся с молодыми лейтенантами. Ну и что? Те вон как кружатся вокруг медсанбата, словно пестрые бабочки, он же подарил букет пани Марии, а таких женщин, Толкунов знал это точно, больше нет в целом мире, и удивительно, что именно он встретил ее.
Капитан вспомнил пани Марию и ее уютную львовскую квартиру. Она, услышав, что Толкунов с Бобренком срочно уезжают, еще не поверила и не осознала этого, улыбается как-то вымученно... Конечно, она знает: ничего нельзя поделать... Однако истекают последние минуты, и она должна что-то предпринять, должен же быть выход из любого положения, просто ей пока ничего не пришло в голову. Неужели она такая несообразительная?
А Бобренок уже достал чемодан, бросает в него какие-то вещи, что-то напевает, будто ничего не
