— Я слуга Божий, пожизненный викарий церкви Святой Марии в Брайтоне. — У викария были привлекательное округлое лицо и узкие внимательные глаза. — Констанс Кент я знаю почти два года — с лета 1863-го.
— С августа, — уточнила Констанс.
— То есть вы знакомы примерно двадцать один месяц, — заметил сэр Генри.
— Именно так, — продолжил Вагнер. — Насколько я припоминаю, принять ее в нашу обитель попросила одна английская семья, объясняя свою просьбу тем, что у нее то ли нет дома, то ли еще какие-то проблемы возникли. Наш «дом», или, скорее, как его сейчас называют, «лечебница», — это часть церкви Святой Марии, представляющая собой прибежище для истово верующих дам. Тогда, в августе, эта женщина появилась там как гостья и с тех пор остается с нами.
— Ясно, мистер Вагнер, — сказал сэр Генри. — А теперь мой долг спросить вас, не оказывалось ли на автора этого признания какого-либо давления — в любой форме?
— С моей стороны — нет. Насколько мне известно, оно сделано совершенно добровольно. Если мне память не изменяет, впервые она заговорила об этом примерно две недели назад. И это именно она высказала пожелание, чтобы ее доставили в лондонский мировой суд. По сути, признание, сделанное ею мне, совпадает с ее письменным заявлением, существующим теперь и в виде официального обвинительного акта.
Вагнер уточнил, что, говоря о признании, сделанном Констанс, он имеет в виду ее публичное заявление, а не то, что было сказано с глазу на глаз.
— Ну, пока об этом речи нет, — прервал его сэр Генри, — хотя не исключено, что в ходе судебного заседания этот вопрос возникнет, притом во всех деталях. — Судья вновь повернулся к Констанс. Ему явно не давало покоя участие клирика во всем этом деле. — Надеюсь, вы отдаете себе ясный отчет в том, что все вами сказанное должно иметь совершенно добровольный характер и что на вас не оказывалось никакого воздействия, повлекшего те или иные последствия?
— Никто меня ни к чему не подталкивал, сэр.
— Прошу вас со всей серьезностью обдумать мои слова.
— Хотел бы отметить, — вмешался Вагнер, — что мне исповедуются многие, это становится чем-то вроде религиозного опыта, но я никогда и никого не побуждаю придавать этой исповеди публичный характер.
— Хорошо, что вы сказали это, — с некоторой строгостью в голосе проговорил сэр Генри. — Но хотелось бы уточнить, не побуждали ли вы ее сделать конфиденциальное признание.
— Нет, сэр. Я не предпринимал никаких попыток принудить ее к исповеди. Это было ее собственное желание.
— Если вы считаете, что признание, сейчас выслушанное здесь нами, хоть в какой-то степени продиктовано тем, что она говорила вам лично, следует сказать об этом прямо.
— Я никогда ей ничего подобного не советовал, — твердо заявил Вагнер. — Я просто слушал. С моей точки зрения, она повела себя правильно, и я не пытался отговаривать ее.
— Но вы настаиваете на том, что не уговаривали?
— Именно так, сэр.
— Итак, здесь содержится ваше признание, верно? — Сэр Генри указал на лист бумаги, переданный ему Констанс. — Все еще не поздно… Вас никто не вынуждает делать какие-либо признания против воли.
Клерк спросил Констанс, написаны ли эти строки самолично.
— Да, сэр.
Сэр Генри осведомился у Вагнера, знаком ли ему почерк мисс Кент, тот ответил отрицательно — он видит его впервые.
Клерк зачитал Констанс ее же признание. Та подтвердила, что прочитано верно, и поставила свою подпись, прибегнув к изначальному написанию второго имени — Emily. Услышав от сэра Генри, что он передает дело в суд, Констанс вздохнула, словно с облегчением, и откинулась на спинку стула.
В этот момент в зал вошли суперинтендант Даркин и инспектор Уильямсон — обоих вызвали из Скотленд-Ярда.[86]
— Преступление было совершено в Уилтшире, — заявил сэр Генри, — там же должен состояться и суд. Отсюда следует, что эту женщину необходимо доставить туда, дабы местные судьи могли допросить ее до начала судебного заседания. Инспектор Уильямсон принимал участие в прошлом расследовании — ему должны быть известны подробности дела, а также состав суда.
— Все правильно, сэр Томас, — подтвердил Уильямсон.
— А где живут судьи, вам известно?
— Один — в Троубридже.
— Ну что, в первой инстанции будет достаточно одного мирового судьи, — заметил сэр Генри и спросил об Уичере, но Уильямсон ответил, что тот вышел в отставку.
Уильямсон отвез Констанс Кент и мисс Грим на Паддингтонский вокзал, где к ним присоединился сержант Робинсон, с которым он работал вместе по Кингсвудскому делу. Все четверо сели на поезд, отходивший в восемь часов десять минут в Чиппенем. В купе Констанс молчала, хотя инспектор и пытался расшевелить ее всякими дружелюбными вопросами. Она не была в Уилтшире с 1861 года и выглядела, по словам Уильямсона, «чрезвычайно подавленной». Около полуночи путники добрались до Чиппенема, где наняли крытый четырехколесный экипаж и направились в Троубридж, расстояние до которого составляло пятнадцать миль. В экипаже Уильямсон снова попытался разговорить Констанс, задавая несущественные вопросы, например, далеко ли им ехать, — но ответом ему было молчание. Кучер плохо знал здешние места, все время сбивался с пути, так что в Троубридж они приехали только в два часа ночи. В полицейском участке Констанс была передана на попечение миссис Харрис, жены нового суперинтенданта (Джон Фоли умер в сентябре минувшего года, ему было шестьдесят девять лет).[87]
Прессу признание Констанс поразило. Некоторые газеты отказывались верить в достоверность ее заявления. Случается, преступления совершают люди невменяемые; другие, вроде каменщика, утверждавшего, что именно он убил Сэвила Кента, возможно, делают такие признания в надежде избавиться от болезненного чувства какой-то вины и подавленности. Быть может, Констанс «не убийца, а сумасшедшая», высказывала предположение «Дейли телеграф»; минувшие пять лет «она медленно агонизировала» и вполне могла утратить душевное равновесие, что и привело к признанию в том, чего она не совершала. «Было бы в сто раз лучше, если бы она оказалась невменяемой, нежели убийцей». Тем не менее, вынуждена была признать газета, четкость и «невероятная смелость» ее признания «отнюдь не свидетельствуют об умопомешательстве». «Морнинг стар» выдвинула версию, согласно которой Констанс убила своего сводного брата, движимая «страстной привязанностью» к Уильяму. Псевдоромантические отношения между братьями и сестрами отнюдь не были новостью для людей Викторианской эпохи — в замкнутых, скованных строгим домашним уставом мелкобуржуазных семьях брат или сестра могли оказаться самым близким человеком противоположного пола. Газета «Лондон стандард» находила в признании Констанс нечто сомнительное: написанное, по-видимому, ее собственной рукой, оно, однако же, «не было заверено нотариально». «Лондон ревью», смутно намекая на какие-то подрывные действия папистских сил, обнаружила «в языке документа явные следы руки из-за рубежа и чуждое влияние».
«Таймс», с другой стороны, с полным доверием отнеслась к признанию Констанс и предложила объяснение случившемуся, бросающее тень едва ли не на половину английского населения: «Возрастной промежуток от двенадцати—четырнадцати до восемнадцати—двадцати лет — это такое время жизни, когда естественные привязанности почти не обнаруживают себя, оставляя тело и разум полностью во власти процессов роста, а сердце — открытым мощным страстям и национальным устремлениям, которым невозможно противостоять… Должно с грустью признать, что именно представительницы слабого пола проявляют особенно откровенно бессердечие». Девушки «тверже и эгоистичнее молодых людей»; в предвкушении половой зрелости их сердца утрачивают всякую нежность. А в случаях, когда девушка «особенно склонна к раздумьям, когда у нее особенно сильно развито воображение… мечта превращается в навязчивую идею, сколько угодно абсурдную и низкую, заполняет собою всю внутреннюю жизнь,
