такого впечатления не произвел.
Меня не раз поражала глубокая осведомленность некоторых членов нашей делегации в германских и особенно австрийских делах (преимущественно экономического характера). Не менее, однако, меня удивило резкое обращение Троцкого с одним из членов делегации (К. Р.) лишь за то, что последний сделал выговор в начальственных тонах немецкому шоферу, опоздавшему подать нам для обычной прогулки автомобиль. Шофер пожаловался Гофману, а тот выразил неудовольствие Троцкому. Инцидент был неприятен и для нас, так как Троцкий отменил наши прогулки на автомобиле.
Приятное впечатление производил на меня как внешностью, так и рассудительностью Леонид Борисович Красин. Покровский о нем отзывался как о старом большевике и крупном государственном деятеле — экономисте и дипломате. К сожалению, Красин пробыл в Бресте лишь пару дней. После одного экономического совещания, на котором немецкий оппонент возразил Красину очень длинной, но мало содержательной речью, Леонид Борисович шутя сказал мне: «Что, если на мои доводы немец еще раз разразится такой длинной речью?!» Я тоже шутя посоветовал Красину использовать ответ спартанского царя Клеомена при таком же случае самос-ским послам: «Я не помню уже начала вашей речи, — сказал Клеомен, — а потому не могу понять середины ее; что же касается до конца ее, то я с ним не согласен».
Перед сменой глав нашей делегации и в ожидании Мнения Антанты о мире был десятидневный перерыв переговоров, и Гофман разрешил свозить желающих офицеров в Варшаву. Начальник оперативного отделения, на которого была возложена организация поездки, с немецкой грубой шуткой сказал мне, что каждому из офицеров в Варшаве будет «подарено по хорошенькой польке». При этих словах мне по ассоциации пришла мысль о «данайских дарах», и я ответил, что в Варшаву поеду с удовольствием, но от «подарка» отказываюсь. «Ну, так мы его отдадим вашему помощнику (капитану Л-у)», — невозмутимо заметил немец.
Через несколько дней по возвращении из Варшавы на судьбе Л-го я увидел, как предусмотрительно я поступил, вспомнив Вергилиевы слова: «Timeo Danaos et dona ferentes».[80] А еще противники классического образования утверждают, что оно ни на что не нужно!
С переменой главы делегации резко изменились и отношения с немцами. Мы стали встречаться с ними только на совместных заседаниях, так как перестали ходить в офицерское собрание, а довольствовались у себя в блоке, в котором жили.
На заседаниях Троцкий выступал всегда с большой горячностью, Гофман не оставался в долгу, и полемика между ними часто принимала очень острый характер. Гофман обычно вскакивал с места и со злобной физиономией принимался за свои возражения, начиная их выкриком: «Ich protestiere!..»,[81] часто даже ударяя рукой по столу. Сначала такие нападки на немцев мне, естественно, приходились по сердцу, но Покровский мне разъяснил, насколько они были опасны для переговоров о мире.
Отдавая себе отчет о степени разложения русской армии и невозможности с ее стороны какого-либо отпора в случае наступления немцев, я ясно сознавал опасность потерять колоссальное военное имущество на огромнейшем русском фронте, не говоря уже о потере громадных территорий. Несколько раз я говорил об этом на наших домашних совещаниях членов делегации, но каждый раз выслушивался Троцким с явной снисходительностью к моим непрошенным опасениям. Его собственное поведение на общих заседаниях с немцами явно клонилось к разрыву с ними. При этом для меня было непонятно какое-то пассивное отношение к позиции Троцкого со стороны остальных полномочных членов делегации, не исключая и Покровского. (Я не имел даже совещательного голоса.) Не ясна была мне и роль ряда товарищей, появлявшихся в Бресте и затем бесследно исчезавших (самого Иоффе, Красина, Биценко и других).
Выносить терпеливо наглое поведение Гофмана, как я понимаю теперь, можно было лишь во имя великой цели переговоров — заключения мира.
Итак, переговоры продолжались, выливаясь главным образом в ораторские поединки между Троцким и Гофманом, в которых время от времени участвовали Чернин и Кюльман.
Представители серединных держав, бывшие в Бресте, преследовали в ходе переговоров различные цели. Статс-секретарь по иностранным делам Кюльман, представлявший правительство Германии, нес ответственность за заключение мира перед рейхсканцлером. Он был истым представителем германского империализма. Болгарию представляли министр Тютчев и генерал Ганчев; первый — недалекий и упрямый, второй — более рассудительный. Позже приехал министр-президент Радославов. От Турции участвовал великий визирь Талаат.
Австро-Венгрию, у которой, начиная с самого императора Карла, была громадная тяга к миру, представлял граф Чернин — умный и опытный политик и убежденный сторонник мира. Чернин исходил из того, что война ведет к гибели Австро-Венгрии и что мир для Германии даже выгоднее, чем для Антанты. Чернин был готов идти на мир с большевиками без аннексий и контрибуций, тем более что он знал о пессимистических взглядах Людендорфа, Тирпица и значительной части германского рейхстага на исход войны. Колебался лишь один Вильгельм, находившийся под влиянием военных кругов.
Германские офицеры мне осторожно передавали, что Чернин предпринимал ряд самостоятельных мер, чтобы обеспечить заключение мира в Бресте, но встретил решительное противодействие Людендорфа, считавшего необходимой победу как преддверие к почетному для Германии миру. Мешал миру и французский маршал Фош, также требовавший сначала победы для себя. Наконец, противодействие миру было и со стороны шовинистических кругов Германии, стремившихся к присоединению к Германии Бельгии и Северной Франции, а также к захвату всех английских колоний.
Чернин не скрывал своего мнения, что в Бресте надо было идти на предложение Ленина о мире, тем более что дальновидно не верил в слабость Советской власти, которая, по его мнению, была сильна способными и волевыми людьми, воодушевленными стремлениями создать свою крепкую армию.
Все эти разногласия отражались на ходе мирных переговоров. В частности, они имели прямое отношение к судьбе Литвы и Курляндии, занятых германскими войсками. Немцы в лице Гофмана, Кюльмана и дирижировавшего ими Вильгельма претендовали на промышленность, сырье и запасы продовольствия этих областей. Чернин вынужден был присоединиться к своим партнерам. Его интересовал больше вопрос об Украине, как о своей непосредственной соседке. Чернин высказывался в Бресте в пользу самоопределения Украины и вошел в сепаратные переговоры с прибывшей в Брест украинской делегацией Голубовича в надежде получить от нее хлеб для голодающей Австро-Венгрии.
Делегация Голубовича, состоявшая из легкомысленной молодежи, политически враждебной большевистской партии, заняла такое же враждебное положение по отношению к российской делегации. Сама эта делегация была неправомочной; она представляла собой раду, уже свергнутую народом, установившим Советскую власть.
Гофман и Кюльман очень сочувствовали этой делегации, а Чернин боялся, как бы она не потребовала политических прав для Буковины и Восточной Галиции.
Естественно, что я с большим любопытством присматривался к украинской делегации, избегая, конечно, входить с ней в какие-либо сношения из-за ее враждебного отношения к российской делегации. Покровский охарактеризовал этих украинцев как национал-шовинистов и мелкобуржуазных политиканов, ставших у власти в Киеве после Февральской революции 1917 года. Политической программой их было образование буржуазной самостийности Украины. Во время брестских переговоров украинцы заключили сепаратный мир с немцами через голову советской делегации.
В Бресте выяснилось, что войну не может продолжать и Румыния, но за мир, с ней немцы требовали низложения короля Фердинанда, тяжелых для Румынии концессий на все виды ее природных богатств и длительной оккупации ее своими войсками. Чернин старался все эти требования смягчить, хотя и сделал уступку в пользу Болгарии, но стоял за сохранение для румын выхода морю через Констанцу.
Однако сам Чернин после Бреста у власти не остался, так как был принесен Карлом в жертву Вильгельму.
Мирные переговоры, затягивавшиеся словопрениями, были закончены предъявлением Троцкому по приказанию Вильгельма 24-часового ультиматума, в ответ на который Троцкий 10 февраля объявил свою формулу «ни мира, ни войны» и свое решение уехать из Бреста.
Предательская роль Троцкого на брестских переговорах слишком хорошо известна советским людям, чтобы надо было о ней говорить более подробно. Его роль исчерпывающе характеризуется высказыванием
