— Ой, не знаю, Виталенька, не знаю! — Генриетта сжала ладонями лицо. — Если управляющего спросить — так для него мы хоть завтра дымом развейся. Лишь бы дом казенный по бревнышкам не разобрали да не увезли — нового директора поселить. А с другой стороны… Вот у меня в четвертом классе всего два ученика. И оба, — Генриетта постучала костяшками пальцев по столешнице. — Не проколотишься… Думаешь, это легче, что их двое только? В городской школе в классе, допустим, тридцать человек. Сколько-то способных, сколько-то прилежных, сколько-то балбесов — без них ведь тоже нигде. Она, учительница, пятнадцать, пусть десять гавриков, одну треть, людьми сделала, передала дальше подготовленными — уже итог, уже собрала какой-то урожай. С потерями, а собрала. Остальная масса — середняки. Ну, пять-шесть вовсе безнадежных. И тут оправдание: тупицы, что с них возьмешь… А когда только двое? Мне же, с моей делянки, стопроцентный урожай надо собрать, ни зернышка не обронить. Вот и суди теперь: нужна — не нужна… поэзия.
— Так, — Виталий хмыкнул. — Высокая материя. Что и следовало ожидать… Другие не могут? Только вы с Генкой должны? Сухомлинские…
— Другие, — Генриетта даже ревниво губы поджала. Она хорошим была преподавателем. Сознавала это. И сознавая, не позволяла себе расслабиться, не делала скидку на то, что в деревне, мол, и кой-как сойдет — хоть пень колотить. Ребятишки ее, между прочим, любили. Она и про это знала. — Другие… Встретилась я там с одной другой… сразу, как переехали. Пошла школу посмотреть—первый раз. А там, в ограде, на лужайке, игра идет. Они продленку пытались наладить для некоторых детей. И вот с этими, из продленной группы, играет… тетеха — вдвое потолще меня, хотя, однако, вдвое помоложе. Выстроила их шеренгами друг против друга и понукает: «Ну, вот вы! Кричите: гуси-гуси! Давайте все вместе: гуси-гуси!» Ребятишки зачуханные, носы в землю опустили, с тоской: «Гуси-гуси». Эта энтузиастка — другой шеренге: «Теперь вы — дружненько: га-га-га!» Ребятишки: «Га-га-га!» Такие невольнички понурые — до слез жалко. Тетя, между тем, командует первой шеренге: «Есть хотите?!» Те повторяют. Вторая шеренга отвечает: «Да-да-да!» И тут первые — раскачала она их все-таки — без команды уже спрашивают: «Хлеба с маслом?» Как она заорет: «Стоп! Не надо хлеба с маслом!»
Я обалдела прямо: что, думаю, за дурында?.. А потом оказалось — не такая уж дурында. Это когда Гена начал помаленьку в дела вникать, разбираться что к чему. Их в продленке кормили, полдник давали. Полагалось на полдник — чай с молоком и хлеб с маслом. Так вот, хлеб она им давала, а масло… понимаешь? Это у детей-то, кобылица!..
Виталий покачал головой:
— Полная безнадега. Вы же неисправимые. Больные. Вы до пенсии там присохнете.
— Может, и до пенсии, — сказала Генриетта. Помолчали.
— Ну, ладно. Дары-то природы как? — Виталий кивнул головой в сторону коридора. — Назад увезешь?
— А! — отмахнулась Генриетта. — Брошу здесь. Сощелкаете за зиму. Знакомых кого угостите.
— Привет! Мы будем орешки щелкать, а вы зубами клацать? За корову сколько должны еще?
— Шестьсот, считай, — сказала Генриетта. — Пятьсот восемьдесят.
— Вот! И ты, значит, подарок нам решила сделать? Бухнуть сотню — полторы! Ну, не дура ли ты, Генриетта!.. Все! — Виталий вскочил, загоревшись какой-то идеей. — Сейчас я буду командовать парадом. Ирка! У нас насчет пожрать как?
Ирина повспоминала секунду-другую:
— Сыр. Икра баклажанная. И палочки кукурузные… кажется.
— Сойдет. Более чем достаточно… Ну, сейчас я вам накомандую!
И Виталий закрутил «кино». Генриетта только глаза округляла. А Ирина, привыкшая к выходкам супруга, сдерживала смех, махала на сестру рукой: сиди! молчи! не вмешивайся!
— Старуха! — кричал кому-то в телефонную трубку Виталий. — Ты чем занимаешься? Бросай все — дуй ко мне! Немедленно! Тут Нонка приехала. Какая-какая… Нонна Мордюкова — вот какая! Ну!.. Проездом из Владивостока. Пролетом… Че иди ты, че иди ты! Думаешь, У Язовицкого приличных знакомств нет? Мы же с ней учились вместе… Ох, ну ты и зануда! На курсах вышивания — устраивает?.. Да! Денег захвати рублей тридцать. Ей, понимаешь, на билет до Москвы не хватает, а мы с Иркой на нуле!
— Ира! Что он делает-то? — испуганно шептала Генриетта. — Я не выйду, нет! Со стыда сгорю. Ты меня спрячь куда-нибудь.
— Да не трясись ты, — успокаивала ее Ирина. — Пусть резвится. Это же все его пассии. Вернее, он их пассия. Влюблены, как кошки. Вот увидишь — нормально будет. Еще просидят до полуночи, не выгонишь.
Дамочек набежало четыре штуки. Виталий в коридоре встречал их.
— Ладно, ладно, — говорил. — Мордюкову ты в кино посмотришь. А у меня поважнее гостья: Генриетта вон приехала. Помнишь Генриетту?
Одни помнили, узнавали. Другие, может, и не помнили, но делали вид, что помнят. Обцеловали ее всю. То ли искренне радовались, то ли притворно — не отличишь: артистки!
А Виталий гнал спектакль, не давал им передышки:
— Представляешь! Генриетточка-то… Орешков привезла, умница. Сама наколотила. Пойду, говорит, завтра — сдам в коопторг. Я вот те сдам! — Он грозил Генриетте кулаком. — Мы тут с девочками на базар за ними бегаем, спекулянтам переплачиваем. Верно, старушка? Ты сколько возьмешь? Двадцать стаканов— тридцать? Ирка! Поищи там мешочек полиэтиленовый!
Он сам отмерял орехи. Так лихо действовал — Генриетта подумала: «Вот бы его к прилавку… как того артиста из музкомедии». Она вошла в роль. Не старалась специально, естественно включилась.
— Виталий, Виталий! — урезонивала деверя. — По сорок копеек! А то не продам. Что я — живодерка?
— Она не живодерка! Глядите на нее! Любуйтесь! Цветите, юные, и здоровейте телом! Можно сказать, с доставкой на дом — и по сорок. Да на базаре, у этих, какие стаканы — видела? Рюмки! Они их по индивидуальному заказу делают. А здесь — бадья! Не-ет, только шестьдесят. Мы тоже не живодеры.
Последней пришла пугливоглазая театроведка. Генриетте обрадовалась пуще всех. Как будто и не видела ее сегодня на рынке. Орехов театроведке уже не хватило. Остались только шишки — с полведра. Разбушевавшийся Виталий хотел было продать их пугливоглазой по четыре штуки на рубль, но Генриетта решительно воспротивилась.
— Осатанел?! Стакан орехов с четырех шишек набирается, сама вымеряла. Это что же, по рублю за стакан? — Она вытряхнула шишки в сумку театроведки (у той была просторная спортивная сумка на ремне) и вовсе отказалась от платы: — Не возьму и не возьму! А будете настаивать, и ночевать не останусь. Уйду вот на вокзал.
Театроведка, в свою очередь, половину шишек вывалила тут же на стол — угостила всех.
И чудесный получился вечер.
Дамочки эти, влюбленные в деверя, и к Ирине относились с нежностью. Прямо каждое движение бровей ее ловили. Икру баклажанную нахваливали так, словно хозяйка сама ее готовила.
А Виталий вдруг хлопнул себя по лбу:
— Бабы! Да у нас же клюква есть!
Он сбегал на балкон, принес полное ведро отборной клюквы.
— Знаете, как досталась?.. Утром позавчера звонит кто-то под дверью. Я только встал, пардон, в неглиже еще. Открываю — стоит незнакомый мужичок, после ба-альшой, видать, поддачи. Клюквы надо? Ведро? А я знаю: надо — нет? Крикнул Ирину. Она халатик накинула, выходит. Почем? — спрашивает. Мужик говорит: двадцать пять рублей. А эта руки в бока уперла — и высокомерным тоном: сдалась она мне по двадцать пять, когда ее на базаре по тридцать продают. Не врубилась спросонья, поняли! Не дошло до нее, что мужик дешевле предлагает! А дядя с похмелюги страшной — тоже не врубается. Ну, давай, — говорит, — за двадцать. Завал! Двадцать рублей ведро. А клюква, — глядите какая — виноград! Нарымская!
Засиделись гостьи, как и предсказывала Ирина, до полуночи. Виталий потом заказал такси, развез их по домам.
На другой день Генриетта возвращалась в деревню. Тряслась в рейсовом автобусике по избитой гравийке. В сумке, лежавшей на коленях, неприлично бренчала мелочь. Вчера туристы насыпали ей
