хотят, чтобы сзади было синее море, белый пароход. Но именно синее, понял? Не пурпурное. И без зубов. Не строй из себя Чюрлениса.
Витя успел создать только одну фигуру — мальчика-горниста.
О, что это был за мальчик! Все у него горнило, то есть трубило. Трубили губы. Трубило развернувшееся лотосом ухо. Трубил выстреливший в зенит воспаленный глаз! Мальчик-петух, мальчик- оркестр, мальчик — ликующий вопль! Труба, как таковая, отсутствовала, но… все было единой восторженной трубой!
Чадолюбивая Муза Спиридоновна, увидев расчлененного горниста, тихо заплакала. Генрих Кашкаедов, содрогнувшись побелевшим лицом, сказал: «Ты сдурел!» После чего заказ был передан в надежные руки старого халтурщика Наума Зифермана. Наум не стал корчить из себя Чюрлениса. Вспомнив гипсовых горнистов своей юности, украшавших аллеи парков культуры и отдыха, он выстроил на фоне идеально синего моря идеальную шеренгу краснощеких пионеров с толстыми ляжками — и со спокойной совестью уложил в карман полторы тысячи рублей.
Бессребреник Шубейкин, посмотрев на работу маэстро Зифермана, горестно прошептал: «Стыдно».
— А на подаяния жить не стыдно? — вскинулся стоявший рядом Генрих Кашкаедов. Директор был оскорблен в лучших чувствах: ведь помочь хотел поросенку!
Витя подумал и честно признался:
— Тоже стыдно. Я больше не буду.
— Да ну? — не поверил Кашкаедов. — Святым духом станешь питаться?
Вот тогда Витя и высказал это предположение: можно, дескать, прожить и не зарабатывая денег, то есть нигде ничего не получая.
— Ишь ты! Воровать, что ли, пойдешь? — съехидничал Кашкаедов.
Витя на этот укол не обиделся. Кротко сказал:
— Я попробую.
Так вот все и началось.
С господином Хендрнком Ван-дер-Мюльде Шубейкин мог и разминуться: к этому времени он уже победно завершал свои эксперимент, между тем как Хендрик находился ешё в самом начале пути. Господину Ван-дер-Мюльде не везло: агенты КГБ, не ограничивая официально свободу передвижений любознательного туриста, старательно скрывали от него бродяг, заранее, видать, прочесывая местность.
И все-таки они встретились.
…Это произошло возле фирменного магазина «Русский сапожок».
Рядом со входом в магазин, слегка так откатившись на тротуар, лежала на боку почти новая мужская импортная туфля, сорок второго, примерно, размера.
«Саламандра», — опытным глазом определил проходивший мимо Шубейкин. — Или «Нокиа». — И поднял туфлю.
Он не ошибся: «NOKIA», — было вытеснено поперек подошвы, ниже стояла крупная цифра «42», а еще ниже — мелкая надпись: «MADE IN FINLAND». Изделие было финское. Такой элегантный лапоточек, мягкий и уютный, вроде кроссовки. Один только изъян имела туфля: вдоль не затертой еще эластичной подошвы, пересекая надпись, тянулась трещина, точнее разрез, шрам — глубокий, но не сквозной. Шрам говорил о том, что кто-то здесь только что переобулся. Витя знал — такое нередко случается: купит человек новые туфли, переобуется на крыльце или в самом магазине, а старые, чтобы не таскаться с коробкой, бросит прямо у дверей.
Лично Шубейкину не нужны были в настоящий момент туфли — он интересовался хорошими туристскими ботинками. Но стояло лето, пора отпусков, дальних походов, бивуачных костров — и ботинки никто не выбрасывал. Тем не менее Витя машинально продолжал вертеть в руках туфлю и машинально же прикидывал: если заклеить шрам «суперцементом», вещь запросто прослужит еще лет пять — фирма надежная. Он даже пошарил глазами вокруг — где же вторая-то? Даже нагнулся и перебросил пустые картонки, сваленные тут же, возле урны-мусорницы.
И вдруг он услышал характерный звук: кто-то щелкпул затвором фотоаппарата.
Шубейкин оглянулся.
В каких-нибудь четырех шагах стоял голоногий иностранец, в шортах, рубашке-распашонке, легкомысленной кепочке, и, радостно скаля зубы, прицеливался в него объективом.
— Эй! — растерянно сказал Витя. — Гражданин… или как вас?.. В чем дело-то, собственно?
Злополучную туфлю он при этом не бросил, наоборот — от неожиданности крепче стиснул ее и несколько приподнял: получилось — вроде как заслоняется.
Иностранец дружелюбно замахал рукой: не надо, дескать, не загораживайся! И жестом этой же руки — понукающим, снизу — вверх — скомандовал: давай еще! покопайся там, пошуруй!
— Да вы!! Да я вам кто тут? — Витя чуть не заплакал от обиды: надо же, приказывает еще!.. Прямо как дрессировщик обезьяне.
В этот момент из расположенной по соседству с магазином кофейни вынесло Леву Кускиса. Еще правильнее было бы сказать так: дверь кофейни выстрелила раскаленным Лёвой. — но боюсь, это покажется литературной красивостью, слишком вычурным образом. Хотя никакой вычурности тут нет. Ни на секунду не остывающего Кускнса несло всю жизнь, несло даже в состоянии покоя даже когда он спал. Внутри него клокотала иулканическая магма энергии, она гнала Лёву, распирала, выталкивала из лопающихся джинсовых штанов, из адидасовской майки. Кускиса было от этого очень много: много вспучившейся мускулатуры, бороды, жаркого, запаленного дыхания.
— Че такое, Витек? — спросил Лёва, мгновенно оценив мизансцену: раскрылатившегося друга и нездешнюю фигуру зарубежного джентльмена рядом с ним. — Че этому кенгуру надо?
— Да вот, — сказал Шубейкин. — Фотографирует, понимаешь…
— Так! — Лёва грозно шагнул к иностранцу, — Нью-Йорк таймс? Вашингтон пост?.. А ну, морда империалистическая, засвечивай пленку! Живо!
Господин Хендрик Ван-дер-Мюльде (а это был он) не дрогнул, хотя сразу сообразил, что подвергся нападению местных гангстеров. Опытный путешественник, он умел обращаться с этой публикой. Его однажды в Японии пытались укокошить. Он тогда выпил слишком много подогретой рисовой водки и нечаянно забрел — один, без переводчика — в жуткие трущобы Токио. И там на него, в темном переулке, двинулись два подозрительных типа. А известно, что японские гангстеры самые свирепые в мире. Но господин Ван-дер-Мюльде знал прием. Не дав им приблизиться на расстояние удара ногой в ключицу, он поднял руку и громко выкрикнул: «Но американ!.. Деньги есть!» После чего господин Ван-дер-Мюльде трое суток кутил с этими симпатичными парнями, кочуя из притона в притон, пока не был отловлен сотрудниками посольства.
Вот и сейчас он произнес свое заклинание и, великодушно улыбаясь, протянул Лёве две пятидолларовые бумажки.
Через минуту господин Ван-дер-Мюльде понял, что допустил промашку: следовало протянуть этому громиле сразу весь бумажник. Но бумажник находился там, где ему положено быть, — в заднем кармане куцых штанишек, а две ассигнации, заранее приготовленные, чтобы поощрить ими первого встречного бродягу, хранились под рукой — в нагрудном карманчике рубашки. Хендрика подвела поспешность.
— Чего, чего? — спросил Лёва. — Че он такое буровит. Витек?
Шубейкин пожал плечами: — Говорит, вроде, что не американец. Мани предлагает… деньги то есть.
Сильнее нельзя было оскорбить Лёву Кускиса. Давно и беспошлинно занимаясь разнообразной индивидуальной трудовой деятельностью, он был не бедным человеком, деньги вполне презирал, небрежно называл их «бабками» и «тугриками». Да если бы даже и бедным был… Как ему, Льву Кускису, гордому советскому человеку, осмелились протянуть подачку?!
Произошла безобразная сцена. «Пусть этот хмырь болотный, — кричал Лёва, брызжа слюной, — засунет свои вшивые бабки псу под хвост! У себя на Бродвее! Пусть сам ими подотрется, козел! А если не хватит, Лёва добавит! (При этом он выхватил из тесного кармана внушительную пачку сложенных пополам двадцатипятирублевок, покрутил ею перед носом отшатнувшегося господина Ван-дер-Мюльде и спрятал
