нестройный рев неслыханных электрогитар. С такой мощной стеною звука, с такой скоростью игры Матвей еще не сталкивался. И столкновение это было подобно крушению поезда.
Электрическая гитара то кашляла и задыхалась, то носилась ошалевшим мотоциклом по кругу, то, вырвавшись из-под власти чудовищно учащенного ритма, взмывала ввысь и совершала в воздухе мертвую петлю. Это был не джаз. Если джаз состоял из потребности касаться, то это — из потребности сжимать, притискивать, залезать рукой под юбку. И еще колошматить, крушить все подряд, что ни попадя. Оконные стекла. Суповые тарелки. Пюпитры и рояли. Гипсовых горнистов и решетчатые ворота. Все ракетные комплексы НАТО. Все то, что по ту и по эту сторону Луны. Вот к чему призывали двуполые голоса англоязычных сирен. Нет, они не призывали, нет… так сказать было бы неправильно, но именно такое чувство, такое желание, идущее как будто из-под земли — оттуда, где залегает раскаленная магма, — это пение пробуждало. То была свобода абсолютная, беспримесная — и настолько очищенная от сомнений, что разреженным ее воздухом было трудно дышать.
Стянув «Блю белл», в одних трусах Матвей отправился на кухню, где мать производила последние приготовления к позднему обеду (или раннему ужину). Скоро должен был вернуться отец и, шмякнув о массивную тумбу толстокожим портфелем (с гравированным медным ромбиком «от друзей и сослуживцев»), снять пиджак, закатать рукава и долго, по-собачьи фыркать над раковиной, хлеща себе в лицо черпаками воды, а потом утереться мохнатым полотенцем и явиться на кухню со словами «ну, и козлы!».
Об отцовой работе он имел представление приблизительное; известно было, что отец каждый день битый час стучит на приеме у замминистра по столу кулаком, багровея лицом и выбивая из «козлов» разрешение на покупку необходимого американского оборудования. Отец ворочал тоннами железа и стали, километрами резины и вагонами стекла — всем тем, что в итоге должно было превратиться в сверкающие свежим лаком автомобили, ни в чем не уступающие западным аналогам. К своим пятидесяти годам отец карьеру сделал фантастическую: родившись в 18-м году богатого на революции века в деревне Милославка Рязанской губернии в крестьянской семье, он учился в церковно-приходской школе и в пятнадцать лет отправился на заработки в город, поступил в городское политехническое училище и работал помощником машиниста, перебрался в Москву, стал рабочим мотоциклетного завода, поступил на заочный мехмата и, обладая незаурядными математическими способностями, окончил с отличием, дослужился до мастера цеха и был отправлен на стажировку на французские заводы «Рено». Из Европы он вернулся неисправимым вольнодумцем, неоднократно обвиняемым в раболепии перед Западом, но вольнодумство его неожиданно понравилось кому-то из начальственных чинов, ибо Камлаев приперчил свои новационные идеи трескучей демагогией в известном всем духе «догнать и перегнать Америку» и предложил обворовать заокеанские автомобильные концерны, чтобы затем на «примитивной» базе «Форда» воздвигнуть «великое рукотворное здание» советского автомобилестроения. Он был назначен директором автомобильного завода, носившего имя Сталина, а впоследствии освященного именем какого-то старого большевика.
На заводе работало что-то около ста тысяч человек, и завод был как «город в городе», а отец — чем- то вроде полновластного барона, номинально подчиненного условному королю.
Матвей вытащил табурет на середину кухни и уселся на него с поджатыми ногами.
— Мам, — сказал он, отхлебывая кефир из граненого стакана и стирая тыльной стороной ладони белые кефирные усы, — я сегодня вечером на день рождения пойду? К Генке Кошевому? Только это… у него сегодня занятия поздно кончаются… и все это действо праздничное, оно тоже поздно начнется…
— Поздно — это во сколько? — спросила мать, продолжая орудовать ножом и сдувая со лба упавшую прядь.
— Поздно — это в семь часов.
— В семь часов дни рождения обычно заканчиваются, но никак не начинаются. Почему бы вам это самое действо на завтра не перенести?
— Ну, так все условлено уже. Народ уже, мам, собирается.
— А когда ты собираешься вернуться?
— Часов в двенадцать, я думаю. Ну, или в половине первого.
— Ты с ума сошел?
— Ну почему «с ума»? Почему так сразу и «с ума»?
— А ты не подумал о том, что я места себе не находить буду, думая о том, где ты находишься и что с тобой происходит в два часа ночи? Тебе завтра к девяти — в училище, ты об этом, я надеюсь, еще помнишь? Что вы там собираетесь делать в половине первого ночи?
— В половине первого ночи, мам, я собираюсь вернуться домой.
— Не цепляйся к словам, не фиглярствуй! Что вы будете делать? Пить вино? А потом в половине первого ночи ты поплетешься через весь город домой — навеселе?
— Мам, я когда-нибудь приплетался домой пьяным?
— Нет. Но это потому, что мы тебя контролировали.
— Да когда вы меня контролировали?
— Ты что, издеваешься?
— Я сам себя контролировал. Мам, ну какое вино? Ты Генку Кошевого не знаешь?
— Значит так, сейчас придет отец, вот у него и спрашивай разрешения. А с Геной Кошевым я обязательно поговорю.
— Поговори, — согласился Матвей ничтоже сумняшеся. «Ишь ты, как все рассчитала, — подумал он. — Знает, что отец наверняка упрется, вот и вешает на него».
Бесцельного прожигания времени отец не одобрял. Всем, что относилось к «разгульному образу жизни», брезговал. Не принимал до желчного шипения — ресторанов, баров, стиляжек, калдырей и подвыпивших молодых людей… А сам, что называется, работал по 25 часов в сутки. Вот уже пятнадцать лет как под отцом были сотни тысяч, миллионы рублей, за которые он отвечал и чья бесплотная денежная масса должна была превращаться в нескончаемый поток автомобилей, сходящих с конвейера. Астрономические цифры бюджетов и подсчетов, неукоснительные требования министерских планов, усилия сотен реальных людей — все эти бесплотные, призрачные величины он должен был в своем кабинете привести к единственно возможному равновесию, к идеальной гармонии. К несомненной вещественности советских «Фордов» и «Фиатов» — вопреки непроходимой тупости министерских «козлов», нерадивости своих рабочих и главным требованиям марксистско-ленинской экономики.
Заслышались скрежет и щелканье дверного замка, дверь раскрылась со стуком, за которым последовали пара-тройка увесистых шагов и шлепок тяжелого, разбухшего портфеля. В коридоре возникла грузная фигура отца, и Матвей углядел из кухни крутолобую голову, обритую наголо по бокам и лысую в темени. Брюзгливое лицо увидел он (со стекающими вниз носогубными складками), лицо, неуловимо чем-то похожее на ощеренную морду того клыкастого льва, что красовался на пряжке отцовского ремня. «Природный русак», в своем облике отец имел нечто явно восточное. (Откуда взялась их такая странная, а вернее, не вполне русская фамилия, Матвей не знал. А вот жестким черным волосам отца, нездешней свирепости черт и легкой раскосости находилось вполне рациональное объяснение: еще в прошлом веке один из рязанских помещиков, которому принадлежали крепостные предки Камлаевых, где-то выторговал бурятскую девочку, а когда та подросла, выдал замуж за русского мужика — таким образом, дед Камлаева- старшего наполовину был бурятом. А дальше все случилось в точном соответствии с законами Менделя, согласно которым основные признаки скрещиваемых особей одинаково проявляются у разных поколений потомков первоначальной пары. Так у русских обликом, русоголовых отца и матери вполне может родиться черноволосый, раскосоглазый ребенок. Что касалось самого Матвея, то он и вовсе получился ни рыба, ни мясо, не русским и не бурятом, потому что предки его — уже по материнской линии — обрусевали, онемечивались, затем обрусевали вновь, и в жилах Матвея намешано было такое множество кровей, как будто природа производила генетические эксперименты, не до конца уверенная в том, что именно желает получить в итоге, и не вышвыривала Матвея безраздумно в жизнь, но выводила, как выводят породу лошадей или охотничьих собак, тщательно подготавливая появление нового вида. Тогда еще мало говорили о том, что станет впоследствии ходульной истиной, о том, что якобы смешение кровей дает в потомстве чрезвычайно одаренного ребенка, гениального уродца с абсолютным слухом и наделенного способностью извлекать квадратный корень из номера автомобиля.)
— Кольцова сняли, — объявил отец, снимая на ходу пиджак и открывая толстенную, широкую спину,
