конечно. Страхом и гадливостью лица девушек искажены. Ну, еще бы — в жженых тряпках, прокаженные из преисподней перед ними.
Тут откуда-то и парни появляются гурьбой, чтоб за девушек вступиться; на маньяков бросились, как менты на бомжей, ногами бьют, руками — брезгуют. По коленям, по голеням метят. А маньякам будто лишь того и надо — в драку бросились единым организмом словно. Свои и «эти», наши и чужие. «Задавишь» на «задавишь» — вне племенной вражды и разности кровей.
Схлестнулись с буханьем и хрястом, и все смешалось, раскололось на множество сегментов, где в каждом творилась увечная сшибка, и нужно было обладать фасетчатым глазом насекомого, чтобы собрать расколовшийся мир воедино. Остолбенели атакующие, парализованные страхом и потрясенные слепой остервенелостью отпора. Позволили себя гвоздить, смешались, почуяли — запахло жареным — и врассыпную кинулись.
— Ну, все! Хорош! Убьешь так! — один другого в сторону оттаскивает.
Поверженного парня вчетвером они на ноги поднимают.
— Переборщили, друг, конечно, — извини. Не знаем сами, что нашло.
И дальше в путь — куда глаза глядят. Размазывая кровь по черным лицам.
— Как в молодость вернулся, прямо скажем!
— Что — приходилось часто?
— Ага, такой район.
— Стоять — деньги есть? Иди сюда, пацанчик?
— Ага, с третьего класса.
— Москвич?
— Смеешься? «Химик»-Воскресенск — слыхал?
Ну, кто они такие? Что там под наносной чумазостью, под пылью этой угольной, которая так въелась, что уже от плоти представляется неотделимой? Известный тип — «воротнички». Знакомый сорт, который вызревает в теплицах бизнес-центров, в стеклянных и стальных аквариумах адвокатских контор и рекламных агентств. На головах, щеках и подбородках — одной длины густая, ровная стерня, ну, то есть четверо из пятерых мужчин острижены почти под ноль, не длиннее трехдневной щетины и словно мышцами играют интеллектуальными, надменно предъявляя миру оголенные крутые черепа с высокими, гипертрофированными даже лобными долями, что каменеют выпукло и словно неослабно давят в одном сплошном упорстве сломать чужую волю, сломить сопротивление врага. Костюмчики опять же, галстуки, вернее, что от них осталось, — сооl-шерсть, прекрасный лен, плетеный шелк… ну, можно сделать выводы… Вундеркинды-отличники. Былые победители математических олимпиад. От тридцати до сорока. Еще не пересели, может быть, — еще не все — в директорские кресла, еще не заселились в полноценный личный кабинет. Еще не дуб мореный и не кожа страуса, но уже и не пластик, не дерево-плита в гипсокартонных загончиках для офисных овец. Костюм еще не с Сэвил Роу, но и давно уже — не «Большевичка».
Один лишь выбивается, другого поля ягода. Массивный, жирномясый, богатырского сложения армянчик-весельчак с лукавыми и томными воловьими очами продавца порнухи. Тот самый, разговорчивый, который всем любой ответ на самые внезапные вопросы, который про захват в банкетном так подробно рассказал, про офицеров и миллиардера Драбкина. Свободный представитель творческих профессий. С прикольным принтом на искусственно состаренной майке, в изысканно продырявленных джинсах.
Второй — ну чисто европейский интеллектуал, высокий, худощавый, к своим тридцати нарастивший на длинных и тонких костях то прочное мясо, что говорит о здоровье самца и пружинистой силе, когда энергичность и упругая готовность к драке еще не подавлены чрезмерной массой тела. На длинном носу, как приклеенные, прямоугольные очки сидят. Молчальник он на первый взгляд, но своего не упускает — не в бровь, а в глаз словечки, лыко в строку. Из скрытных, видно, он, но не из робких.
Третий — сомнамбула. Тот, что на выходе назад вдруг завернул, сквозь оцепление рванулся — насилу удержали. Лунатик лунатиком, но в драке за женщин соседнего племени поярче многих поучаствовал, — боднув и удачно попав, такого лося завалил. Его, сомнамбулу, потом оттаскивали, когда он на поверженном сидел и лося молотил. Ростом метра под два, костистый, жилистый и тонколицый, глаза имеет песьи, карие, с опущенными книзу наружными уголками. Пригляд за ним необходим всегдашний, неослабный: бесстрастен вроде бы, но видно, что готов в любой момент на бег сорваться. Сам по себе, по своему каналу движется.
Ну а четвертый — разве этот не сам по себе? Он тоже на своей орбите. Навострил свои кроличьи уши-локаторы и без устали ловит только ему доступные волны (четвертькратный простейший ритм сокращений сдавленного страхом сердца). Тоже с блаженной улыбочкой на всю голову ебнутого. Вся и разница, что смирный, как овца, которую тащат куда-то и привычным движением режут у разведенного в степи костра. Безошибочно-дистиллированное чувство окончания жизни заползло к нему в душу, прошло по мириадам нервных сетей, которые пронизывают тело, уходят вглубь, к костям и мышцам, к мозгу. (Сомнамбула непредсказуем, а этот до близкого донышка ясен, прозрачен. Не может деться никуда от остальных — приклеился и безотрывно, преданно, страдальчески чужие взгляды ждет, надеется в них что- то прочитать: ну, так, наверное, больной, подстреленный усердно ловит каждое движение врача, пока не потеряет сознание от боли или просто от вида скальпеля, который нарушает герметичность кожного покрова и входит в цельную доселе, не разрушенную плоть.)
И пятый, наконец. Который в стаю всех и сбил, срастил в единый организм отмеченных, особых, избранных. А почему это они так преданно, с такой готовностью за ним идут сейчас? Да потому за собой их вел, когда огонь за ними по пятам, да потому что он командовал, куда им двигаться, да потому что он в стене огня просветы находил спасительные, да потому что у него чудесная способность обнаружилась словно в складки пространства нырять, неуязвимо проникая в параллельную и — на минуту, на секунду — безопасную реальность. Сталкер. (Другое дело — он один, без них, без массы их утроенной, учетверенной, не проломился бы, не высадил полдюжины дверей, не протолкнулся, не продрался сквозь толпу, которая играла в ослепленного, оглохшего, безбожного царя горы, штурмуя спуски, лестницы, хрипящей человечьей кашей забивая все проходы, бурлящим и клокочущим бульоном Броуна катясь, крутясь, коловращаясь, хлеща и обращаясь вспять, и только они впятером спаялись в команду, инстинктом само — и взаимосохранения склеились, друг в друга проросли — не оторвешь.)
Он коренастый, плотный, — этот пятый — роста среднего; лоб — толкачом, глаза — серо-стальные, чуть навыкате. От носа к губам — глубокие резкие складки; выражение тяжелого презрения, жестокости и безразличия в одно и то же время, отпечаток повседневных тягот бизнеса, узнаваемо-стандартный мессадж обществу и миру — «не тронь меня», «не верю, не боюсь и не прошу», «слабый жалости не заслужил — сильный в ней не нуждается». И непрестанный страх быть съеденным, неотделимый от бесстрашия, помноженный на зрелый, функционально-приземленный ум.
Но что-то в нем еще такое есть, за рамками стандарта, — на уровне ассоциаций, так сказать. На невербальном языке, на уровне случайных, почти неуловимых проговорок крепко сбитого тела. И вроде бы он также оглушен, незряч, как остальные, и так же допаминовые рецепторы включились, цепную активировав реакцию неподконтрольной эйфории, и так же упивается открывшейся, разверзшейся над головой свободой, разлитый в воздухе покой как воду пьет, но чуть кто дернется из пятерых, немного в сторону нечаянно вильнет — сомнамбула ли этот, кролик ли, другой ли кто, — он тут же, коренастый, напрягается и замирает, готовый распрямиться, как пружина, и внезапно прыгнуть. Сканирует пространство рыбьими, безжизненно-пустыми вроде бы глазами, затылком видит, стянувшейся и задубевшей кожей чувствует, не в силах отдохнуть от непрестанного автоматического опережения чужих реакций. Представился Сергеем.
По именам узнали все друг друга, наконец. А то все «брат» да «друг», «слышь ты» да «мужики». Армянчик с богатырским торсом и воловьими глазами Артуром оказался; очкарик, на немца похожий, — Андреем; сомнамбула вытолкнул — Серый («О! тезки, значит!») и, наконец, овца с глазами кролика проблеял виновато, что Григорий, Гриша он. Сигареты нашлись в смятой пачке — по карманам себя обстучали, — закурили, кто курит, по одной на двоих.
— Телефоны-то группе захвата в подарок! — вспоминает Андрей. — Вне зоны доступа, а не хотелось бы… Да уж кому найдется, — на вопрос отвечает. — Своей, а кому же еще?
— Женат? — Сергей-один в кольцо на безымянном пальце у Андрея сразу вперился.
— Все, не слезает, — очкарик взгляд перехватил. — Уже лет шесть как не снимал.
