— Выходит, мы теперь ветеринары?
— Прозрел наконец. Закинем им на территорию собак, зайдем на «Нижнекамск» с врачами и ментами. Что? Нету вас? А это что? Пощупаем, где что лежит и где что прячется.
— Я халат давно не примерял, — сказал Сухожилов. — Бал-маскарад мне хочется.
— А как закинем-то?
— Я хотел десантировать псин с вертолетов под «Полет валькирий» Вагнера, — отвечал Сухожилов, — но эти двое гадов меня отговорили.
Посадили Арсена за набег на «Гипромез», но если где они и преступили по-настоящему закон (который на древних скрижалях), так это в Ачинске в две тысячи четвертом. Он помнит: тамошний металлургический, и неестественно красивую, как в древних клипах про «братву», оранжевую россыпь великолепных жилистых кленовых листьев на мокрой и зеркальной крыше большого джипа (со скрупулезным воспроизведением мельчайших черточек, всех линий, как в кино, которое сам для себя отснял Господь), и полсотни мощных бритых крепышей с «бендеровскими» белыми повязками из купленных в аптеке «стерильных марлевых» бинтов, и собственные ноги в рыжих замшевых ботинках, что мокли и пропитывались маслом в мазутной ачинской грязи, и тех угрюмых, словно от рожденья, гегемонов, кряжистых мужиков, которые стояли у ворот стеной, их красные, дубленные морозом и опаленные горячим жаром доменных печей, железно неподатливые лица, кустистые брови, бугристые лбы, сверлящие глаза, похожие на пули в оружейной смазке. И как кричал им: «За кого? За Прохорова? Костями лечь? Вы это туг? Всерьез? А он же вас и продал трижды, доказать могу! У вас здесь что? Редкоземельные — за ними вся Европа! Магниты! Запредельный спрос! А деньги где? Зарплаты где? Нормальные, достойные, такие, чтоб жена не выгнала, а то ведь женам, детям совестно в глаза смотреть? Подачки жалкие, название одно. А почему? Вот я, москвич, позавчера приехал и все у вас украл? Это я виноват в ваших нищенских зарплатах за последние три года? Такого не бывает, что москвич приехал… Вот здесь концы, у вас, в заводоуправлении. Цеха стоят у вас? — Ведь нет, в три смены. Куда все это? А Прохорову с Кузькиным в карман! И в Западно-Сибирский банк развития, где Фридман есть такой, слыхали? А вам что вешают? Про транспортные сборы! Таможенные пошлины? Про то, что я, москвич, железную дорогу перекрыл? Что мы вам предприятие, такие-растакие гады, задушили? Да только вот все доказательства — по белому, с печатями, — и Сухожилов кипой доказательств потрясал. — Идут отгрузки за кордон, бесперебойные! И прибыли на счет, и миллионы на Багамах у известных лиц в офшорах. Я, мужики, не буду вам, что вот сейчас мы нового вам генерального поставим, и все наладится, и будет жизнь. Не будет, я не обещаю. Что Рафалович? Да Рафалович, может быть, такое же говно, еще похлеще Прохорова. Был Ачинский металлургический, а будет Феррум-групп. Такая же херня, вид только сбоку! Да только это разве вывод, что надо собственные бошки подставлять за этого иуду-Прохорова? А руководство сменим — хоть какая-то надежда. Еще раз заявляю: не буду заливать про золотые горы. Да только Феррум-групп десятки предприятий по стране поднял, и люди там давно уже нормальные зарплаты получают, хоть уважение себе вернули, элементарное достоинство. А дальше сами уж решайте, но только помните, что вам плечом к плечу за кровососа не с руки, что самая большая дурость это — стоять за человека, который вас и обобрал. Я все сказал».
И расколол он этими речами гегемонов надвое, и вот уже ночная рубка, махач в огромном гулком заводском цеху, на площади перед заводоуправлением; рабочие гвоздят друг друга кулаками, секут цепями, арматурными прутами, и кашляют, хрипят и ползают на четвереньках, и ночь уже как будто ясным днем становится, прожектора ударили, и в черную, в грязи, в крови елозящую массу тугие струи водометов бьют, сшибая с заборов, со стен осаждающих, и сокрушает грузовик армейский тяжкие железные ворота, и вот уже привязывают трос к решетке в окне заводоуправления, в котором, сейфами, шкафами двери подперев, Арсен с Сергеем круговую держат. «Инертные, ты говорил? — орет Арсен на ухо Сухожилову, который, закаменев лицом, все мучает реестр на стареньком компьютере. — Прибитые?» И мечется Арсен с мобильником у уха: «Ну где ты, сука, где?.. Ну, где твои менты? Что значит… ты с ума сошел… никто не хочет ехать? Есть трупы, есть! Здесь бойня, Сталинград! …Ты слышал, нет? Никто не сунется, пока не будет трупов. Никто не сунется, пока не будет трупов», — и браунинг «хай пауэр», рванув из-за ремня, холодным дулом к впалому голубоватому виску Арсен уже тут прижимает. «Все какое-то русское — улыбнись и нажми», — говорит Сухожилов. — «Да что же ты такой урод, а? Ему башку сейчас вот, а ему смешно. Ну все тебе смешно! Тебя не будет! Вот сейчас! Представь! Смешно?» — «Не ссы, сынок, у нас здесь по стволу на брата. В окрошку всех! Тогда твои менты приедут, будь уверен», — пахан «бендеровцев», с перстнями несмываемыми «королевскими», по-волчьи склабится. — «Господи! Кругом одни уроды! Кого я слушал, господи?» — визжит уже Арсен.
И стекла тут уже звенят, и грохот на нижних этажах, и сердце в глотку прыгает, и кровь, какая есть, вся к голове прилив, в ушах шумит морским прибоем, и Сухожилов тут, вскочив, кричит почти беззвучно: «В кассу живо! Там дверь — броня, оттуда не достанут. А если не успеем добежать, то сразу по ногам. Что, батя, не дрогнет рука?» — «Не дрогнет, сынок, заверяю». И вот уже они летят по коридору, по лестнице слетают, ссыпаются картошкой из мешка, и вот уже спасение, неуязвимость их ждут за поворотом, но будто в стену со всего разгона упираются — навстречу им ощеренные, с глазами, словно пули нарезные, прут. «Стоять! Стоять! Стоять!» — и сухо треснуло, сверкнуло, охнуло над головами, заперепонило по барабанкам, по трубам заскакало блохами свинцовыми — дзеньк-дзеньк! бум- бец! — Арсен, величественный, важный от истерики, за пулей пулю в потолок сажает, но только почему-то валится мальчонка лопоухий на пол — рикошет — с лицом, как будто от восторга перекошенным, и с обугленной дыркой во лбу. И впечатление такое, как будто от рождения он этим был отверстием отмечен, и только проступила зримо, беспощадно, грязно — в одну секунду с взрывом мозга под черепной коробкой — прежде еле-еле различимая печать. А дальше воровато, спешно, с кроличьей какой-то похотливостью манипуляции идут; пахан «бендеровцев» себе, как фокусник, дырявит руку, затем Арсену — в мякоть, в ляжку («терпи-терпи, до свадьбы заживет») и вкладывает ствол дымящийся в мальчишескую руку, усильно разжимая скрюченные пальцы и заново сцепляя, холодные, остывшие, на теплой рукояти.
— А ну-ка, башкир, посмотри осторожно, не стоит ли там кто, за ближайшим лесочком, — сказал Сухожилов «кинологу» в стеганых ватных доспехах, как только два фургона выехали за ворота «мыловарни».
Башкир, как заправский разведчик — перебежками и пригибаясь, — ринулся в лесок.
— Якут, а вы пакет Гафарову отправили? — спросил Сухожилов.
— Еще позавчера. Что, думаешь, дернется?
— Ну а куда он денется? О, возвращается. Ну что там, родной?
— Машина, красная «девятка», и трое — пьют, едят.
— Понятно, профессионалы экстра-класса, группа «Альфа», — усмехнулся Сухожилов. — Башкир, выпускай осторожно своих волкодавов.
Затворы на фургоне лязгнули, забились, захрипели в клетках псы; коротконогие и коренастые «башкиры» выволокли двух лохматых черных тварей, с клыков которых капала вареная слюна.
— Ты что задумал, Сухожилов?
— Прикажу травить холопов, — отвечал Сухожилов, оскалившись. — А, башкир, натравите? Плачу по тысяче и сверху каждому пол-литра.
— Да как два пальца обоссать, начальник.
И пошли вшестером через лес, чертыхаясь сквозь зубы и жалея увязавшие в грязи английские и итальянские ботинки, — словно тронутый барин с онемевшими от изумления гостями и на все готовой челядью. Двигались медленно — башкиры зажимали пасти хрипящим псам, чтоб не сорвать охоту, чтобы не выдать прежде времени себя рычанием и лаем.
На опушке, у съезда с грунтовой дороги, стояла шедшая за ними от самого вокзала красная «девятка»;
