забыл!
Попытка снова взять экипаж на привокзальной площади окончилась глупейшим образом из-за моего знакомого возницы, только что возвратившегося. Завидев меня вновь перед собою, он в изумлении вытаращил глаза, на предложение повторить поездку отвечал тем, что хлестнул свою лошадь да крикнул что-то на местном диалекте своим ждущим седоков сотоварищам, промчавшись мимо них. Слов его я не понял, но последствием их было то, что ни один везти меня не согласился, я видел, как иные украдкой осенили себя крестом. Возможно, тогда в этой местности были живы еще предания, позднее утерянные, мне было все недосуг это выяснить.
Не добившись ни от кого толку, я решился отправиться пешком, но хотя знал дорогу, умудрился снова заблудиться посреди какого-то нескончаемого пустыря. Кое-как, уже глубокой ночью сумел добраться к себе домой, улегся в собственную постель, преотлично выспался, а проснувшись, обнаружил себя, сидящим все в том же деревянном кресле перед столом, на котором горела все та же свеча и медленно вращался мой глобус!..
Я думаю с тех пор, г-н Аусель, что было бы, если бы я сам не хотел сюда вернуться? Имелся ли шанс получить вновь свободу, или я был обречен с самого начала, может быть, еще прежде своей поездки, может быть, еще от рождения? Не знаю, не знаю, не знаю!
Замешательство мое продолжалось недолго. Я тут же отправился улаживать всяческие личные свои дела и прожил день самым обыкновенным образом, видя вокруг знакомые лица; во мне тоже никто не увидел никаких перемен, не удивились даже скорому приезду. И опять я вечером улегся в постель, а утром проснулся в кресле.
Позднее оказалось, что довольно лишь глубоко задуматься, позабыв об окружающем, чтобы здесь очутиться, довольно и попросту этого пожелать, причем ни одна живая душа не замечала подобных отлучек.
Смешно, г-н Аусель, вспоминать, как пьянила меня мысль: передо мною весь мир, и я – его владелец! Описание моих занятий и приключений потребовало бы множества толстых томов. Появиться когда угодно и где угодно, поступить как угодно и направить ход событий любым угодным мне образом – да, все это я мог, и я, к стыду своему, действовал вовсю!.. Не скорой обнаружил, как скован последствиями собственных действий, вернее сказать; желаний, ибо пожелать и означало действовать. Сколь страшно оружие мысли, каким Мы без разбору пользуемся, и в повседневности, когда, для осуществления требуются руки, орудия, труд, но еще страшнее, когда видишь, что мысль осуществляется непосредственно, незамедлительна! Начинаешь понимать, что думать – это искусство, которым мы не умеем владеть, не желаем учиться, и в том повинны.
Да, могущество мое было велико, да, мне довольно было пожелать, чтобы дело исполнилось! Но я был обязан принять все, что из этого проистекало, и ничего не мог повернуть вспять, ничего исправить, последствия были подчинены уже законам несокрушимым и ничему другому не подвластным – законам мысли! Ей же можно было противопоставить лишь другую мысль, но она влекла свои неумолимые следствия, люди и обстоятельства вступали в борьбу, которой я мало чем мог помочь: все действовали ведь, по моей воле.
– Приведу пример, какого менее других стыжусь: я искал встреч с моими прежними друзьями из Ноодортской округи, добиваясь, чтобы они вспомнили меня, узнали, но не имел никакого успеха, я был для них новым знакомым, вполне безразличным.
Мне желалось блага для человечества, было бы мудро пожелать этого и устраниться, нынче бы я так именно и поступил. Однако в те далекие дни я, нашпигованный теориями, воображал, будто бы знаю точно, в чем благо это заключается, и всячески его добивался. Описание моих похождений составляет целые тома новейшей истории – позор, который я унесу и в могилу. Я не хотел худого, поверьте мне, ради бога. Но во всем том худом, что свершилось, повинен. Как гнусно окончились бесчисленные предприятия, затеянные с наилучшими намерениями! Это, к сожалению, не все.
При своем небывалом могуществе, я ощущал и сопротивление – не со стороны каких-то отдельных лиц. Иногда я начинал поневоле ненавидеть человечество за его тупость и косность, за то, что оно непрерывно чинит помехи собственному благу, и эта ненависть приносила злые плоды. Добавьте к этому нечаянные мысли и желания, над коими мы не властны, вообразите, что и обрывок мысли действует полноправно, а в дальнейшем, в виде следствий, и самоуправно!
Я учился мыслить и желать, избегая всяческих случайностей. И все же мне скоро стало не до общего блата: только бы исправить, что возможно! Имени своего я Вам не скажу. Вы вправе именовать меня г-н Счастливый Случай, говорю это, разумеется, о иронией. Больше права у меня все же называться г-ном Несчастным Случаем.
Я стал круглосуточным работником, даже во сне меня не оставляли мои заботы. Чаще всего я снился себе хозяином ткацкой фабрики, оставшимся в одиночестве посреди станков, остановить которые нельзя. Пряжа поминутно рвется тут и там, и я мечусь между станками, связывая нити, и обнаруживаю все новые и новые безостановочные обезумевшие станки. Были другие сны, скоро я понял, что снятся они неспроста, иногда с их помощью случалось выходить из затруднений, если я умел понять подсказку, но подсознание, где они рождаются, иногда шутило со мной злые шутки…
Чем больше я уставал, тем чаще мысли мои обращались к началу моего приключения, к его загадке. Нет, я не замышлял еще побега, отказ от всемогущества не прост! О том, чтобы выбраться отсюда насовсем и вести обычную жизнь, я не думал. Но только я никак не мог обнаружить городка на моем глобусе. Много раз являлся я в эти места, брел по знакомым приметам и не находил ничего, городок словно бы земля поглотила. Означает ли это, что никто не найдет запущенного сада, не вступит в полуразрушенный сарай и не отворит мою дверь?
Сперва это меня мало заботило. Лишь уставая, принимался я за поиски, если находил для этого минуту. Шли годы, все меньше становилось свободных минут, все копилась моя тяжкая ноша, заставляя уж под собою шататься. С горечью сознавал я себя не хозяином мира, как когда-то, а всеобщим рабом, нерадивым и неумелым, жалким, хнычущим Атлантом, живою подпоркою.
Я давно не был счастлив и не мог быть счастлив, потому что заслуживал суда и справедливой расправы.
Усталость лишала сил, я чувствовал, как равнодушие овладевает много, мало-помалу становясь главным качеством остывающей души. А затем, г-н Аусель, произошло нечто чудовищное.
Я увидел сон: в неких джунглях мы с какими-то товарищами ищем древнюю Книгу. Вся мудрость мира заключена в ней, для спасения мира должна она быть найдена, а находка сохранена в тайне.
Мы нашли ее. Оплетенная корнями вывернутого бурей огромного дерева, она была как новенькая, в переплете с застежками. Поверх переплета блестело тоненькое гладкое золотое кольцо. Чтобы оно не потерялось, я надел его на палец, раскрыл книгу и увидел, что не пострадали и листы. Книга не была написана ни буквами, ни иероглифами: рисунок за рисунком сменялись на листах, легко и радостно было понимать простой их смысл.
Я сумел только до середины просмотреть Книгу, когда на поляне появилась женщина. Расслабленное тощее тело, облаченное в какой-то белый балахон, измятый и нечистый, двигалось будто бы помимо желания владелицы, подталкиваемое невидимой силою. Нелепо, угловато дергаясь, она подошла и упала без сил возле Книги!
А мы должны были уйти, оставив здесь Книгу на время, чтобы после за нею вернуться. Рисковать Книгою нам не было дозволено и даже преступление ради Книги почиталось бы благим делом, не требующим прощения. Но я сказал своим товарищам:
– Какой вред Книге способно причинить это жалкое существо? Оставим ее!
И они со мною согласились. И, вернувшись, мы не нашли уже Книги. Только та женщина, неподвижная и безгласная, лежала посреди поляны. Я схватил ее за плечи, спрашивал, спрашивал, но пусты, бессмысленны были ее глаза, говорившие лишь о том, что ответа дожидаться бесполезно.
