довольно странным, что колония этих общественных по природе птиц не умела жить дружно в мире, как это более или менее удается олушам и кайрам. Разумеется, их напугало наше присутствие, но до нас люди сюда вряд ли заглядывали, а маленькое кладбище внизу явно свидетельствовало, что за последние несколько недель порядочное число бесценного птичьего потомства было сброшено вниз взрослыми птицами. Я считаю, что это признак роста колонии гуахаро – возможно, птицы стали агрессивными просто от перенаселения. На каждом карнизе, попадавшемся нам на глаза, они сбивались в тесную кучу, гнезда – кучки гуано – были понатыканы на самых неподходящих, едва заметных казенных ребрышках.
У этой колонии была и еще одна странность – в пещере, необъятной и спускающейся в неизмеримую, судя по всему, глубину, гуахаро обитали лишь в передней части – большом туннеле. Причем теснились они на самых верхних, недоступных карнизах и даже в полете не спускались ниже тридцати футов от пола.
Некоторое время мы полазили вокруг, собрали несколько образчиков призрачных растений, прихватили тельце птенца-дьяволенка, исследовали все боковые коридоры, ответвлявшиеся от большого туннеля, и наловили обитающих там мелких скутигер и амблипиг, а затем вошли в широкий туннель с низким сводом.
Здесь нас ожидала совершенно иная картина. Несмолкаемый гам дьяволят почти совсем заглох, нигде не было видно ни крошки гуано: стены, потолок и пол были одинаково чисты и гладки. Ровный поначалу пол углублялся, превращаясь в ров, становившийся все шире и глубже по мере того, как свод понижался, – так что туннель, в конце концов, приобретал в разрезе форму треугольника, стоящего вершиной вниз, и поэтому, на какой бы склон вы ни ступили, все равно соскользнете на дно канавы, где скопились лужицы воды.
Мы осматривали эти лужицы, когда из глубины пещеры раздался оглушительный визгливый птичий вопль, которому вторил во весь голос наш Каприата. Оказалось, что туда прямо перед нами пролетел один из «дьяволят», а теперь мы перекрыли узкий выход, вовсю светя фонарями, и птица боялась пролетать мимо нас. Это ведь и впрямь ночные птицы, не выносящие света: они вылетают из своих сумрачных убежищ кормиться в полной темноте и возвращаются задолго до рассвета.
Каприата, будучи босиком, сумел взобраться вверх по одной стороне рва почти под самый потолок. Он посветил фонарем вперед и сообщил, что видит птицу в следующем коридоре, который проходит ниже. Он разглядывал коридор, балансируя и упираясь сачком в потолок. Мы ждали внизу. Как вдруг я увидел, что сачок сам собою поднялся, словно его надули, а затем закрутился в тугой узел.
– Эй! – крикнул я. – У вас там что-то залетело в сачок!
Каприата оглянулся, заметил вздувшийся сачок, в котором что-то билось, попытался схватить его правой рукой, выронил фонарь и, как нам казалось, в страшно замедленном темпе стал валиться вниз со своего возвышения. Крутые откосы рва были покрыты скользкими сталагмитовыми натеками, вдобавок залитыми тонким слоем стекающей вниз воды, так что скат был скользким как лед. По этому склону и скользил Каприата, с каждым мгновением все больше теряя контроль над своими движениями.
Надо сказать, что здесь не только были очень крутые склоны рва, сходившиеся вместе у земли, но и сам ров направлен к центру земли, поэтому Каприата, пронесшись совсем рядом со мной, описал в воздухе пологую дугу и, достигнув дна коридора, продолжал скользить в глубь пещеры с нарастающей скоростью. Никогда не забуду, как бедняга исчезал в неведомой глубине со скоростью пушечного ядра, летя в кромешную тьму с обрыва в бездну нижнего туннеля.
Мы затаили дыхание и с ужасом ожидали непоправимого звука тяжелого падения тела, но вместо этого раздался сочный всплеск и фонтан брызг взлетел вверх из темноты. После короткой паузы, заполненной какими-то булькающими звуками, до нас донеслись звучные раскаты смеха, в которые вплелись истерические вопли до смерти перепуганного гуахаро. Мы присели, с превеликой осторожностью продвинулись поближе к краю и заглянули вниз. Довольно далеко внизу Каприата то ли лежал, то ли сидел, а может быть, и стоял в глубокой луже кристально чистой воды. Точно мы определить не могли, потому что в свете фонаря прозрачная вода была совершенно невидима, и свет дробился и отражался от выстланного белым известняком дна бассейна.
Когда мы все наконец перестали смеяться, а дождаться этого не так-то просто, если находишься в обществе Каприаты, то уговорили славного охотника выудить сачок из воды и взглянуть, что там запуталось. Там оказалась летучая мышь (Chilonycteris rubiginosa) с невероятно уморительной горизонтально сплющенной мордочкой и толстым, круглым тельцем, похожим на пончик, – и притом она сама залетела в наш сачок! Мы могли годами обшаривать пещеру и не увидеть ни одного подобного экземпляра!
Тут мы поняли, что надо решать более серьезную задачу: выручать Каприату. От нас до бассейна, куда он свалился, было добрых пятнадцать футов. Каприата находился в туннеле, или маленьком зале, нижнего горизонта, а стены там были абсолютно гладкие. Мы выглядывали как бы из окошка примерно посередине одной из стен – как назло, самой гладкой. Поначалу мы об этом не задумывались и пытались поймать еще хоть одну летучую мышь из тех, что летали вокруг. Альма первая обратила внимание на ожидающие нас неприятности: как я заметил, женщины всегда умудряются заметить в любых обстоятельствах самое досадное упущение. Сначала и я, и Каприата наперебой изобретали разные уловки, чтобы изловить мечущихся внизу летучих мышей, но потом мы решили, что мышей удобнее всего загонять сверху, где стоим мы с Альмой.
– Влезайте сюда! – весело крикнул я. И Каприата честно попытался последовать моему совету.
– Ему сюда не взобраться, – твердила Альма. Но мы не теряли оптимизма. Шли минуты за минутами, а Каприата раз за разом соскальзывал обратно в свою лужу.
– Похоже, мне отсюда не выбраться, – признался он наконец довольно-таки жалким голосом.
Мы решили было спустить ему веревку, но почти сразу поняли, что здесь у нас ее совершенно не к чему привязать, да и сами мы еле держимся на скользком скате, и вытянуть Каприату нам не под силу. Поэтому я решил запастись несколькими длинными шестами и довольно долго отсутствовал: вскарабкаться наверх по скользкому скату – дело не простое. Возвращаться было куда проще: я соскользнул вниз, опираясь на раздобытые шесты. И попал прямо в гущу бурных событий.
Альма и в лучшие времена умела трещать как сорока: на этот раз ее словоизвержение достигло такой рекордной скорости, что я едва уловил что-то вроде паузы и, воспользовавшись ею, рявкнул во весь голос, чтобы прервать этот бурный поток. Я приказал повторить все более вразумительно, но и на этот раз сумел уловить только часто повторяемое имя самого почтенного гражданина приютившей нас страны. Я ни черта не понял, о чем и заявил Альме напрямик; но когда я склонился вниз к нашему недосягаемому Каприате, он выпустил в меня словесную очередь столь же скорострельного характера. А так как он говорил по-тринидадски, стоя по пояс в воде и то и дело поскальзываясь и ныряя вниз, я понял, что мне тут вообще ни бельмеса не понять.
Однако после нечеловеческих усилий я наконец добился толку от этой пары. Выяснилось, что Альма заметила в луже рыбу, а так как она знала, что эта пещера – единственное местообитание редчайшего интереснейшего вида (Coecorhandia urichi) совершенно слепых рыб, названных в честь вышеупомянутого гражданина, который ее и открыл, то пришла в неописуемый (и вполне объяснимый с зоологической точки зрения) восторг. Далее выяснилось, что она видела только мелькнувшую на дне тень рыбы, которая была бесцветна почти до полной прозрачности; Каприата же, которому свет фонаря бил почти прямо в глаза,
