прочей мелочи.
Во всем мире действует одна закономерность: животные обнаруживаются как бы отдельными скоплениями, или гнездами. Проходишь громадные пространства, совершенно лишенные живности, и вдруг выходишь на узенькую полоску земли, где жизнь бьет ключом. А так как большинство животных связаны пищевыми цепями с другими животными, служащими им добычей, то достаточно найти местечко, где много питательной мелочи, как вы обязательно найдете там же средних и крупных животных. Однако есть места, которые в силу своих природных особенностей могут прокормить лишь очень скудное население. Эти места труднее обнаружить, зато там вас часто ждет редкостная добыча.
Занявшись составлением карты и порасспросив местных индейцев, мы выяснили, что весь лес к югу, западу, северу и северо-востоку истреблен страшным пожаром четырнадцать лет назад. Вся местность поросла небольшими деревцами, под которыми разросся частый кустарник, покрытый густой зеленой листвой. Это было не совсем удобное местообитание для обычной фауны тропических лесов, которая приспособлена к существованию в колоссальных сводах из громадных сучьев, среди прямых, как колонны, стволов, и в зарослях мелкого подроста, стоящего на относительно свободном от травы слое лесной подстилки. На востоке, однако, сохранился как бы оазис саванны, огибавшей пожарище с южной стороны, а за ней стояли уже настоящие джунгли, с гигантскими деревьями на корнях-контрфорсах, высокими пальмами, всегда сумеречным полусветом. С этой стороны мы и стали работать.
Мы расставили там ловушки, которые в первую же ночь принесли очень ценный улов. Может быть, вы помните, что в громадной пещере на Тринидаде мы поймали мелкого опоссума – тогда я упомянул о том, что и в Южной Америке живет множество мелких видов. Этот драгоценный экземпляр, мышевидный опоссум (Marmosa cinerea), был не крупнее большой землеройки и сильно на нее походил зеленоватой спинкой и шафраново-желтым брюшком, небольшими ушками и заостренной мордочкой. Андре выложил добычу прямо на обеденный стол во время завтрака, шестым чувством постигнув (как это свойственно только неграм при отсутствии конкретных сведений или необходимых знаний), что это ценная добыча. Торопливо глотая завтрак, я едва не довел всех остальных до белого каления, без умолку разглагольствуя об этом зверьке и его родословном древе. Быстро покончив с завтраком, мы сфотографировали, измерили, взвесили, зарисовали зверька и наконец передали его Андре, наказав ему снять шкурку с уважением, которого заслуживала бы бутылка редкого марочного портвейна. Работа текла своим чередом до полудня, когда Андре принес наконец результат своих трудов. Тушка была набита идеально, и я не жалел похвал, но тут до нас со стороны кухни донесся поток недвусмысленной брани, из соображений приличия на чистом португальском языке. Мы замолчали, надеясь обогатить свои прискорбно скудные познания в португальском, но ничего не успели понять: между нами со скоростью, близкой к скорости света, мелькнула какая-то собака. За ней несся Ричи, завывая на всю округу, как патрульная полицейская машина. Его мы задержали, а собака тем временем скрылась за недалеким горизонтом.
– Что там стряслось, Ричи?! – крикнул я погромче, потому что он пыхтел, как паровоз.
– Пёса, сэр, – выдохнул он. – Она воровал кости.
– Псы всегда таскают кости, Ричи, – благодушно начал я, но внезапно меня охватил ужас. – Какие кости?
– Кости Андре, – был ответ, от которого я онемел.
При всей наивности Ричи слова эти привели меня в полное недоумение, но Андре вмешался в разговор лично.
– Sang joe takie? – спросил он; это значило: «Что ты сказал?»
– Metie bonjoe (кости зверька) – отвечал Ричи.
– Soortoe wan (какого)?
– Pieken wan (маленького) – сказал Ричи.
Тут Андре выругался по-голландски, я – по-английски, а Фред – на каком-то немыслимом американском сленге, которому научился на Гаити, но собаки и след простыл, а вместе с ней исчез и череп нашего драгоценного опоссума.
Поэтому я, как только освободился, пошел осматривать ловушки, проверяя, сделано ли все возможное, чтобы сородичи этого опоссума соблазнились приманкой. День, однако, уже клонился к вечеру, когда я вошел под своды высокого леса, словно в сумрачный, тихий собор. Я углубился в лес с чувством несказанного облегчения – дело в том, что я не выношу открытых мест и обожаю ощущение замкнутости в джунглях – должно быть, оттого, что у себя на родине привык жить в окружении бесконечных кирпичных и бетонных стен, под низким потолком пасмурного неба. Я нес свое неразлучное ружье скорее ради того, чтобы правая рука была при деле, тем более что без него я чувствую себя раздетым.
Ловушки были в отменном порядке. Некоторые, правда, стояли в неудачных местах, а на нескольких приманка была примята пальцами. Исправив этот недосмотр, я разделся, нырнул в манящую, рыжую, как коньяк, воду ручейка, потом уложил брюки в рюкзак, а из рубашки сделал довольно примитивную и неудобную набедренную повязку, спустив и вывернув ее наизнанку. Это мой обычный прием в тех случаях, когда очень жарко, а встреч с людьми не предвидится. Так я отправился в саванну, напоминая, без сомнения, отощавшего древнеассирийского раба, из тех, которых волокут впереди царей с роскошными бородами, как это изображено на самых мрачных стелах.
Пытаясь сделать обход слева, я просчитался, миновал верхний угол участка саванны и продолжал плутать в лесу параллельно нужному направлению. Золотой отсвет на кронах деревьев сообщил мне о близости заката. Я присел, чтобы обдумать свое положение, и в конце концов решил, что надо круто свернуть вправо и идти по прямой. По глупому недосмотру я не захватил компаса. Но все же после короткой схватки с мелкими ползучими лианами я выбрался на опушку леса. Здесь стеной стояли высокие травяные заросли, спутанные и крайне зловредные. Трава, поддерживаемая невысоким кустарником, вымахала на десять футов в высоту, и стоило до нее дотронуться, как она впивалась в кожу, нанося длинные, аккуратные порезы – тоньше и глубже, чем любой бритвой.
Пробиться через дьявольскую поросль было невозможно: я лег на землю и, видя сквозь стебли открытую саванну, стал пробираться ползком через более или менее безобидные корни кустов и трав.
Когда я был в самой середине пути, слева от меня, совсем рядом, кто-то жалобно простонал и дважды чихнул изо всех сил, да так потешно, что на меня напал неудержимый смех и я не мог двигаться дальше. Почему-то такой идиотский припадок смеха легче всего лишает сил человека, когда он лежит; этот смех – чисто физического свойства, и объяснить его мудрено.
Когда я наконец совладал с собой и двинулся дальше, мой мучитель, как назло, снова чихнул и стал что-то ворчливо и жалобно бормотать себе под нос. Сами понимаете, к чему это привело.
Когда я выбрался из травяных зарослей, над саванной уже сгущались короткие сумерки, и я поспешно вскочил на ноги. Но тут же свалился как подкошенный и замер: шагах в десяти от меня была поставлена самая прелестная и недолговечная из «живых картин» природы – на короткой траве стояла красавица лань с крохотным, в четверть нормальной величины, усыпанным яркими пятнышками олененком, который жался к ее ногам. Оба были перепуганы. Нежные мордочки повернуты прямо ко мне, большие, раструбами, уши нервно насторожены, а задние ноги чуть согнуты, готовые к прыжку. Передо мной была самка с детенышем – так называемый «олень Прасара» (Mazama rufa), грациозное создание с высоким крупом, длинной шеей, большими ушами, обычно красновато-бурого окраса. У самцов небольшие ветвистые
