помахав рукой:
– Привет, ребята!
Глебке захотелось уйти, бежать, ему было стыдно и жалко… О чем именно он жалел, вряд ли определить словами – а жаль ему было всего этого; прежде всего Марину – одинокую, никому не нужную, если и не опустившуюся до конца, то уже вполне к этому приготовленную; и хлипкую, из треснутых досок калитку, и сам домик этот, будто к смерти приговоренный, – не зря его со всех сторон окружили бесчувственные каменные чудовища.
И вместо того чтобы, как требовала душа, извиниться и уйти, Глебка снова вошел в дом, и снова они для храбрости выпивали, закусывая капустой, и вновь совершилась их близость, столь же утешная и нужная для Марины, как бессмысленно предательская для Глебки.
12
Ох, и много же наврано в нынешние времена для жить только начинающих про сладостные сны постельных утех! И радость в этом, и победа чего-то над чем-то, и ловкое обучение, и платные, ежели желаешь, удовольствия!
Не верьте, мальчики – да и девочки тоже. Все осталось, как было, и если находятся утешители, называющие близость физиологическим отправлением во имя одного лишь удовольствия, то пригодно это лишь бесстыжес-ти и разврату – плутовству в новых обертках.
Если же в вас живы совесть и нежность, если, того пуще, одарены вы печалью, от вас порой не зависящей, – приготовьтесь, что не сладость вам явится в дар, а горечь, и страдание, и досада.
Если вам уже не внушили лживую мысль о всеядности этой радости – самой, пожалуй, святой и самой легко порушимой.
Часть пятая
Совсем непроизвольно, не думая об этом, не умея даже сформулировать это свое желание, Глебка стал искать себе отвлекающее занятие. Он чувствовал, что кроме уроков, кроме даже компьютера, этой потрясающей форточки в бесконечный мир, он должен научиться чему-то еще, как учился стрелять его любимый Борик.
Навалилось непонятное беспокойство.
Школа стала раздражать своей каждодневной необходимостью, на уроках он часто проваливался в какое-то странное, темное небытие – будто засыпал, не засыпая. Отключался, не слышал, о чем говорит учитель, даже на переменах вырубался, не слыша возбужденных голосов ребят. Он вообще стал смотреть на одноклассников словно на каких-то посторонних существ.
Знал про себя, что сильно от них теперь отличается, и не столько своей тайной, сколько неожиданным и резким повзрослением.
Глебке казалось, что он и думать-то стал совсем по-другому, и наполнен теперь какой-то другой энергией, пусть нечистой и даже не вполне его собственной, но, что поделаешь, – настигшей его, в него вселившейся.
Сидючи однажды на физике и словно издалека прислушиваясь к словам учителя о теории ядерной энергии – как критические массы материалов, соединяясь между собой, выделяют невидимую энергию, высвобождаемую реакцией соединения, что лежит в основе атомной, скажем, бомбы, он вдруг, усмехаясь, подумал, что это, наверное, относится и к нему. Когда-нибудь, при каких-то неведомых пока обстоятельствах, элементы и силы, находящиеся внутри него самого, сомкнутся, сольются и выдадут неведомую энергию. Произойдет взрыв, наверное! Или эта энергия начнет питать какую-то важную мысль. И вся жизнь его озарится светом этой мысли – и делом, которое эта мысль породит!
Он переменится и окончательно станет взрослым, а пока взрослость бежит немножечко впереди, физика обгоняет мысль, теорию его, Глебкиного, существования.
Знал бы Глебка, как близко к истине подступили эти его наивные вроде предчувствия и как скоро совершилось сложение энергий.
Однажды он возвращался из школы, и на полдороге его нагнал Ефим, младший из торгового племени погодков – он школу кончил, учился на втором курсе политехнического, который имел у них в городе свой филиал – от армии родители его откупили. Тут же он сунул Глебке банку колы, и они шли, прихлебывая подслащенную бурду, обладавшую, как услышал это Глеб от Марины, двумя качествами: вода – русская, электричество на заводе, где ее разливают, русское и деньги за колу платят русские. Даже моча, получающаяся из колы, русская. А вот деньги за нее попадают в Америку. И выгода от этой колы получается американская. Неслабо! Вон сколько миллионов русаков хлещут это пойло с выгодой для американов! А пиво! Ведь все пивные заводы, кроме одного, у финно-шведо-датцев! И пива льется океан! А виски всякие! А шоколад! Даже водка! Эх, простодушная нация!
Глебка просто так, смеха ради, стал Ефимке рассказывать слышанную эту экономтеорию, тот удивился, хоть студент, задавал вопросы, этакий получился неожиданный семинар.
Они даже не заметили, как столкнулись с целой стайкой чернявеньких пацанов – было их человек пять или шесть, причем двоих, старших, Глебка знал, они жили в доме, который построил Хаджанов на месте голубого домика.
Парни эти двигались как-то не по-здешнему – не рядком, перекрывая дорогу, как русские хулиганята, но живо расступаясь, когда надо было уступить старику или просто взрослому, не сбитой маленькой компашкой, плотной и непробиваемой, а этаким эшелонированным порядком – впереди помладше, в середине – и есть середняк, а замыкали группу старшие, подававшие, если надо, короткие гортанные команды.
Встретившись с Ефимом и Глебкой, они не приняли вправо, на свою часть дороги, а как бы обтекли их со всех сторон, при этом кто-то, похоже, из средних пацанов то ли нарочно, то ли случайно поддел студика Ефимку под локоть, и банка с колой выпала из его руки. Ефимка громко матюгнул-ся, но толпа чернявых уже миновала, а через мгновенье, будто после раздумья какого-то или после команды, расхохоталась, и тонкий голосок, видать, из младших, незлобно воскликнул, ни к кому не обращаясь:
– Русский ишачок!
Потом Глебка не раз подумает, что крикни этот голос – «ишак», все бы обошлось, быть может, а вот «ишачок» их обоих необъяснимо разъярил.
Вот в этот миг какие-то материи сомкнулись в Глебке, энергия ярости, не слишком объяснимая, вступила в область лба и ушей – они с Ефимкой бросились вслед за чернышами. Те, забыв про оскорбление, мелкой рысцой двигались вперед, обмениваясь гортанными звуками, и не оборачивались назад, безмятежно зачислив на свой счет легкую уличную победу. И потому два коршуна, ловко налетевшие сзади, достигли цели легко и с абсолютной точностью – двух старших из троих, двигавшихся к ним спиной, они снесли легкими ударами ног под коленки, третий ринулся вперед и снес несколько средних, средние наткнулись на младших и уронили их – прямо-таки эффект домино! Сбив арьергард, Глебка и Ефим сразу и запросто одержали победу.
Они не стали никому ничего добавлять, развернулись в сторону дома и довольно быстро утешились, не придав стычке серьезного значения, но в тот же вечер окно Глебкиного дома разлетелось от камня, влетевшего прямо на половик. Бабушка перепугалась, повторив двадцать раз, что за всю её жизнь никогда такого не случалось.
Глебка накинул пальтецо и отправился к братьям. Они хорошо знали городскую торговую топографию – кому, что и где принадлежит, и объяснили Глебу, что восточники, или «юги» – так никто и не знал, какой именно они национальности – владеют палатками возле автовокзала, недалеко от санатория, еще кое-где, вразброс, и несколькими магазинчиками покрупнее, уже давно составляя торговую
