потом опустился на колени. И голову опустил.
Тогда кто-то из стариков кивнул молодым, видать, он знал, где начало и где конец, за спинами послышалось знакомое бульканье. Первый стакан протянули Боре, он принял его, громко, один раз, глотнул. Задержался. И выплеснул все остальное в снег, прямо под памятник, под блестящую пластинку со своим именем.
Потом с трудом встал, не глядя вернул стакан и все остальное время стоял не шелохнувшись, пока другие распивали водку, закусывали огурцами, сначала осторожно заговаривая – по словцу, по фразе, а потом, от принятого и раньше, и сейчас, – все шумнее, пока уже оживленно и чуть ли не радостно не загалдели – в конце-то концов это радость и небывалая удача, что там, внизу, лежит не Борис, а другой, и хотя его жалко, что тут толковать, но все же это небывалый оборот жизни, и Борька жив! Жив он, и радоваться надо!
И тут раздался крик. Мужской, поначалу никем не понятый.
– Боря! – кричал голос в подступивших сумерках. – Сынок!
Все обернулись на крик и разом узнали плотного, невысокого человека, который, спотыкаясь, бежал по сугробам, размахивая руками. Это был Ха-джанов. Он подбежал к могиле, обнял Бориса, трижды облобызал его и крикнул:
– Боря! Чудо! Это же чудо, Борис! И заплакал.
Глебку как-то скривило, но он себя одернул. Майор плакал искренне, горько, по-мужичьи, глубоко задыхаясь. Всерьез. Немая пауза закончилась, когда Борис поднял руки и тоже обнял майора. Кто-то поднес Хаджанову почти полный стакан, и он, сверкнув зубами, стал яростно и радостно пить водку, шумно ее глотая. Кадык его ходил ходуном.
– Это чудо! – крикнул он, отшвыривая стакан. И добавил: – Слава Аллаху!
– Слава Богу, – кто-то негромко поправил его в полумраке.
– И Богу слава, – вскричал Хаджанов разъяренно. – Всем верхним силам слава за то, что они вернули Бориса! Всем!
И тут уж народ освобожденно и примиренно зашумел. Кто он, этот Ха-джанов – разве имело значение, если Боря вернулся, в самом деле чудом спасенный, и то, что в этот предвечерний миг он стоит у собственной могилы, по народному поверью означает только одно: жить он будет долго-долго, до глубоких седин.
А может, все и не так, если вспомнить, что Борю отпели в часовне?
Может, ежели он отпет и похоронен, но остался жить, он выходит из-под Божьей длани и становится свободным?
Ничьим? Его уже нет, но он есть, и, значит, кому-то другому начинает принадлежать? Кому – без слов ясно.
Но упаси от этого, Боже…
И это ведь все Глебка подумал. Брат, любящий безмерно брата своего.
7
Даже в самую первую ночь Боря дома не остался, ушел к Марине, и бабушка с мамой стали вслух на него обижаться перед сном, даже плакать. Глебка сперва молчал, потом раздраженно заметил им, что брату дыхание перевести надо, прийти в себя, побыть не с родными. Вот и Хаджанов, еще на кладбище, громко предложил Борику полечиться в санатории – самое ему там правильное и законное место. Но он же только головой помотал.
– Время, конечно, лечит, – грустно заметила бабушка, – но еще лучше лечит родительский кров.
Но дома-то он проводил почти весь день, под вечер только отправляясь к Марине, когда она забегала за ним после библиотеки.
– Что же, – огорченно разводила руками мама, – так он и приклеился к этой дылде? На голову почти выше… Не пара она ему!
– А если стояла коленками в снегу? – негромко и с трудом спрашивал Глебка. – В чулках своих дырявых! И часами на коленках плачет? А потом пьет?
Женщины умолкали. Видать, им многое говорили дырявые чулки. Вздыхали тихо.
Недели через две Боря стал искать работу. Уходил куда-то все в той же своей офицерской куртке, к вечеру возвращался. Сперва посмеивался – на заводе, единственном государственном производстве, ему предложили поучиться на сборщика, или сесть в отдел кадров, или дежурить в военизированной охране. Но это вообще-то другое хозяйство, и туда надо еще идти договариваться. Хаджанов предлагал идти к нему в помощники по санаторию и заодно тренером в тир. Объяснял, что эти низкие должности ничего не значат, главное, чтобы он согласился помогать и в остальных его делах, а деньги будут. Но что за дела, в которых следует помогать, умалчивал. До поры. Борис к этой поре не тянулся, просто покачивал головой, отмалчивался. И Глебка был с ним солидарен – разве забудешь тот подлый хаджановский разговор?
Неделя катилась за неделей, и Борик как-то постепенно перестал заходить домой каждый день. Заглянув случайно в библиотеку, Глебка не обнаружил там и Марины, а заведующая, поняв его взгляд, кивнула:
– Снова…
В общем, они запили, теперь на пару. Глебка отправился к ним и в ужас пришел. Маринино жилище превратилось в какую-то берлогу – неприбран-ная, смятая, черная постель, пол затоптан, покрыт коркой грязи, посуда грудится в раковине, а на столе разномастная стая пустых пузырей. Встретили его радостно, как давнего, да забывшего их друга, принялись угощать – все той же незабвенной капустой, и после двух рюмок Борик, светлоглазо улыбаясь, сказал:
– Ну все, братик! Послезавтра! Глебка не понял, пожал плечами.
– Последнее действие, понимаешь?
Глебка не понимал. И тогда Марина объяснила ему, что послезавтра, как их предупредил военком, приезжает команда из округа. Они откопают того, кто похоронен под именем Бори, и увезут. А Бориса приглашают вроде как быть при этом – не поймешь при чем: для него – празднике, а для того?…
Глебку всего передернуло от ужаса. И хотя Борис как будто радовался, не мог дождаться конца этой правды, сама она, его правда, была так безнадежна, что даже вот, как бы убираясь из его жизни, разрешаясь, расковывая Борю от своих кандалов, вовсе ведь никого ни от чего не освобождала.
Вот они и пили, спасались. Стушевывали Борины воспоминания, его плен, побег, увольнение. А с ними и его молодое восхождение, его мальчишескую славу и все будущие надежды.
Глебка выпивал с ними, хотя и сдерживая себя, заедал знакомой капустой, и, надо заметить, это ему помогало. Но вот Боря! Он пил водку как воду, по полстакана сразу, но был, казалось, трезвешенек, только, когда мера превышалась, из немигающих глаз его текли слезы. Говорил он одно и то же, повторял, что все кончается, слава Богу. А думал про что-то совсем другое – никак его не утешающее. Глебка считал, что ему просто страшно. Ведь освобождалась Борина могила, занятая случайно другим человеком, и это как будто бы какую-то новую истину открывало. Что-то значило.
Уходя от них, храбрясь, понимая, что он что-то все-таки сделать должен, как-то Борину тяготу облегчить, Глебка сказал, что послезавтра, только пусть кликнут, тоже придет на кладбище и будет вместе с ними.
Дома женщины ужаснулись Глебкиному виду, но когда он неровно пересказал услышанное, вовсе развалились. И хоть брат говорил про послезавтра, прошло дней пять, не меньше, да и случилось все не так, как думали.
Под утро раздался стук в окно, мама впустила трясущуюся от холода Марину. Уже настал апрель, все таяло, но в четыре утра одеваться стоило поосновательнее, на Марине же все было кое-как. Едва-едва унимая дрожь, она рассказала, что команда приехала ночью, звать Борю не хотели вовсе, но военком послал какого-то подручного, и работа заканчивается, а Глебка – просил, вот она прибежала, чтоб он потом не обижался.
Глебка тоже наспех оделся, и когда прибежали на кладбище, солдаты в спецовках, грязных от глины,
