но не матерясь, как обычно, а молча и совсем непочтительно вытаскивали из земли запаянный, обтянутый красной тканью гроб, ставший теперь коричневым. Ящик этот скользил в руках, непослушно вырывался, словно не соглашался вылезать, возвращаться наружу, и с трудом его столкнули в другой ящик, побольше, сбитый из неошкуренных досок, споро заколотили. Получился просто короб с непонятным грузом. Его дружно подняли, закинули в кузов, захлопнули заднюю крышку бортового грузовика.
Солдатам дали команду пойти в конторку, там руки хотя бы отмыть. Командовал майор, совсем еще молодой, высокий блондин, чуть постарше Бориса, а с райвоенкомом курил и о чем-то скупо переговаривался полковник, похожий на Скворушкина. Докурив, подошли к Борису. Глеб и Марина стояли рядом, и Глебка видел, как полковник этот протянул руку брату и сказал:
– Ну, прости, лейтенант. Мало тебе досталось, так еще и это… Борик в рассветном полумраке был совершенно белым: светлое, светлое лицо. Он стоял смирно, не шевелясь. Будто не перед ним извиняются, а, наоборот, его приговаривают. А он слушает приговор. Глебка удивился, что Борис ничего не сказал. Ни звука не произнес.
Полковник вздохнул, повернулся, пошел с военкомом к «газику», возле которого еще несколько минут они обменивались бумагами.
Грузовик задребезжал от натуги, выехал с кладбища, а за ним «газик» да крытая машина с солдатами.
Потом Боря подошел к могиле. Она теперь не выпирала холмиком – была хоть и комками, но в общем выровнена, потому что опустела внутри.
Только осталась деревянная красная тумба со звездочкой наверху и с блестящей металлической пластинкой, где имя и цифры. Второй раз стоял Боря перед этой могилой. В первый раз – с чужим гробом. Теперь – перед пустой.
– Ну вот, – сказал тихо, – плацкарта забронирована. Обернулся к Глебке и, будто от него это зависело, проговорил:
– Пусть не занимают.
8
Борис остался ночевать дома, принял душ, лежал чистый, протрезвевший, спрашивал маму и бабушку:
– А может, правда, на завод? Вон Аксель хвастает, что зарплата вполне!
– Да уж проживем, – смиренно отвечала бабушка.
– Но у тебя же высшее военное! – удивлялся Глебка.
– Мало ли как поворачивает! – защищала мама.
Наутро Боря отправился в отдел кадров, чем-то там обнадежился, вернулся, позвал Глебку прогуляться, и они зашли в парк. Возле часовенки, уверенный, что все миновало, ну и по глупости, конечно, Глебка стал рассказывать брату, как тут вот отпевали его и как играли тогда подвыпившие музыканты. Борис будто споткнулся, лицо его потемнело. Он слушал Глебку напряженно, пока тот не спохватился, что не про то говорит, и вообще…
Осекся, попросил прощения, потом сам понял, что Боре это рассказывать было нельзя, заполыхал костром. Но тот был смущен чем-то другим. Вдруг сказал:
– А меня и отпевать-то было нельзя. Я не православный! Глебка тогда еще рассмеялся, спросил:
– Как это?
Ведь бабушка рассказывала, их обоих крестили в самом начальном, еще беспамятном детстве – в большой город возили, не вместе, конечно, а порознь – когда они на свет появлялись, да и нарекли-то их в честь православных страстотерпцев.
Но подумать подольше об этом не удалось. К Борику подковыляла нищая старуха, местная знаменитость, тетя Зоя – в общем-то, никакая она не нищая, обыкновенная пенсионерка, и на жизнь, пусть не в удовольствие, но все-таки, ей бы хватало, если бы она не ходила вечно пропитая. Подошла к ребятам и спросила, почему-то Глебку:
– Это ты Горев Борис?
Он кивнул на брата. Пьянчужка встрепенулась, будто сама же себя укорила, вспомнив, что к чему, протянула Борису бумажку.
Он взял удивленно, была она свернута трубочкой, сразу ее раскатал, прочитал раз, два, смял, сунул в карман куртки, шагнул к старухе, спросил ее:
– Кто? Кто дал?
Тетя Зоя, уже все, видать, забыв, воззрилась на него удивленными и как будто пустыми светлыми глазами, что-то мучительно припоминая, потом обрадовалась:
– Они сказали, придут.
– А кто они?
– Две блондинки. Молоденькие! – Мельком глянула на Глеба. – Как раз для вас.
– Где? – допытывался Борик.
– На автовокзале. Сразу уехали. Не наши.
– Тут же адрес!
– Як вам и шла, в деревню вашу. Вижу – ты.
Ну и хитра пьянчужка: ведь сначала-то с Глебкой заговорила. Придуря-лась, хотя знала Борю в лицо – да его ведь многие знали и знают. Может, и про блондинок врала? Это даже Глебка сообразил – нельзя верить ни одному ее слову. А Борис крепко держал за руку тетю Зою:
– Черные? – спрашивал. – Парни черные были? «Юги»? По-русски с акцентом говорят?
Тетя Зоя не вырывалась и не пугалась.
– Говорю же, – сказала, смеясь, – две блондинки. Вот те крест. И обернулась к часовенке.
9
Боря отпустил пьянчужку, даже извинился. Они пошли дальше. Тропинки в парке были скользкие, полные влаги, и двигаться приходилось, сторожась, чтобы не навернуться.
Зато в кронах еще не распустившихся деревьев грай и гомон стоял неимоверный – ремонтных забот, видать, там, наверху, было невпроворот. Все повторялось сначала, обещая новую радость, новых птенцов, и не успеешь обернуться, как деревья покроются листвой, шум птичий слегка поубавится, и снова в траве окажутся слётки – те, кто раньше других оперился, прыгнул в желанную свободу, да силенок оказалось маловато, а перышки коротки. Ах, слётки, слётки, торопливые и неумелые детки, как беспощадно, без всякой на то нужды, оборачивается к вам ваша судьба! И что же тут поделаешь, кроме того, что Боря в детстве своем делал – охранял этих слётков, отпугивал кошек и дурных собачонок, ждал часами, пока не поднимется на крыло безымянное птичье дитя, и упусти день, да что там – час, и трагедия тут же тихой черной молнией пронесется: р-раз, и нет малой птахи, а все окрест тихо и покойно, разве только недолгий материнский, в нижних ветвях, крик раздастся – последний птичий плач.
Братья неспешно передвигались по глинистым скользким тропкам, и Боря спросил неожиданно:
– У тебя верные-то дружки сохранились? Не рассорился? Не разошелся? Как святая троица – надежный народ?
И Глебка, усмехнувшись, решил открыться брату. Рассказал, как подожгли первый киоск, а погодки, теперь студенты, покончили еще с двумя. Благоразумно умолчал о посещении тира и неприятном разговоре с Хаджа-новым. Помянул мельком, что причиной протеста стало торговое засилье южаков, это доставало семью горевских торгашей, и он, из чувства солидарности, в этом участвовал. Про уличную стычку и «ишачков» даже упомянуть не решился – уж очень это все по-детски бы выглядело. Но Борик слушал его
