продолжало существовать как ни в чем не бывало, да и эту землю – Глебка знал истину – через неделю затянет травой, и все, что ей принадлежит, ей же и вернётся. Может быть, кроме этого крохотного птенчика, которого не раздавили, нет, который, наверное, просто от ужаса умер, называемого людьми контузией, шоком, стрессом.
Слезы сами наползали на щеки.
За что же это? Какое право у них? Вот так, безжалостно, приехать на чужую – ну, пусть ничью! – землю и все тут раздавить, растоптать? Что это за право такое? Кому дано? Тем, у кого мотоциклы черные, красивые, убийственно дорогие? У кого власть? Сила? Деньги?
Ну, а если у него ничего такого нет и никогда не будет, значит – что? Силы нет? Права нет?
Глебка не понимал, что с ним творится. Никогда с ним такого не происходило. Он медленно, спотыкаясь, обошел не свое поле на берегу речки по имени Сластёна, отер свои совсем детские слезы – эх, паренек! – выдохнул глубоко застрявшую в груди недетскую тяжесть.
Разноголосый мотоциклетный треск снова возник вдали, быстро приближаясь, – и вот чудище опять появилось в поле на том берегу. Глебка, не чуя сам себя, схватил с земли увесистый булыжник. Наверное, машины снизу, из-под земли его вывернули своими бешеными колесами.
Неполных шестнадцати лет от роду, один, с дурацким камнем в руке против рычащей мотоциклетной своры… Безумие это было. Чистой воды!
И встал-то он неудобно, почти на берегу.
Мощные звери, заляпанные грязью, выскакивали из воды и запросто могли его сбить. Но мотоциклисты были умелые мастера, прямо перед Глебкой, ни слова ни говоря, выворачивали и, сделав несколько метров, останавливались, выключали двигатели. У них появился неожиданный повод передохнуть.
Сказать честно, пыл сошел, и Глебка был готов бросить этот дурацкий, неизвестно как попавший в руку камень, но теперь это выглядело бы смешно. Когда последний двигатель стих, он крикнул изо всех сил:
– Здесь нельзя!
Он крикнул это в сторону каски, которая показалась ему странно знакомой. Лицо водителя закрывали мотоциклетные очки, а нос и рот закрывал косой угол черной косынки.
Тот, кому он кричал, поднял очки и сдернул свой намордник: это была она. Та, с автовокзала. Спросила громко, но вежливо:
– А ты что – поля сторожишь? Колхозник? Удивительно, но Глебка нашелся что ответить:
– Это! Собственность! – и прибавил от фонаря: – Частная! Ответ в духе времени.
Светлые брови девицы поднялись домиком. И она спросила Глебку:
– Фермер, сын фермера? – Улыбалась без всякой иронии. Он кивнул. И тогда она спросила еще:
– Это ты нес масло «Баллистол»?
Глебка кивнул. Девица громко крикнула Глебке и, выходило, всем остальным:
– Приносим извинения! Территория охраняется!
И никакого внимания на булыжник, будто это и должно быть так: парень имеет право встретить мотоциклетную орду с камнем в руке.
Звери взревели, развернулись, плюнули опять гарью и грязью и стремительно умчались. Через минуту о них уже ничего не напоминало. Кроме изуродованного берега.
Еще через мгновенье ветерок сдул и гарь. Ясный тонкий месяц присел на черный силуэт дерева.
Новый месяц – новая жизнь.
4
Борис приехал на другой день, без всяких предупреждений. Когда Глебка пришел из школы, брат сидел, развалясь, на завалинке, выходящей не на улицу, а в огород – легкая куртка, под ней майка с рукавами и каким-то детским лейблом. Был он подвыпивши, но слегка, в руке держал плоскую бутылочку с французским коньяком – сразу протянул ее Глебке, без всяких предисловий.
Глеб отмахнулся, надо было еще уроки учить, да и вообще – десятый класс, а у него все не клеится, но, главное, ничего он не знает про себя: что дальше, куда? Вздохнув, присел возле брата, кое-как поведал ему об этом.
– Вот ты знал, куда шел, – закончил слегка завистливо, – а я ни черта в этой жизни не понимаю.
– Куда шел – знал, – вздохнул Борис, – а вот куда пришел? Не дай тебе Бог… А в жизни и я ничего не понимаю.
Они поглядели друг на дружку, рассмеялись.
– Ничегонепонимаки! – придумал Глебка.
– А наша завалинка – ННП, – подыграл Борис. – Ничего непони-мательный пункт.
Опять посмеялись. Борик прихлебнул, зажмурился, потом сказал:
– А теперь понаблюдай. Там, в ограде, банка с маслом, которую ты тащил, давай ее сюда. Ну, и еще газетку какую завалящую. Даже две. Ну, и посудину пластмассовую, вроде тазика.
Пластмассовой Глебка не нашел, а ржавое железное ведро раздобыл, подтащил авоську с блестящей банкой. Борик ее установил вниз головой, отвернул крышку. Оружейное масло полилось густой медовой струей. Но его оказалось маловато. Может, только половина емкости. Боря попросил Глебку ведерко отставить, прикрыть досочкой, потом вынул из куртки десантный нож, аккуратно приставил к краю дна, стукнул ладонью, острие неглубоко провалилось внутрь, и Боря аккуратно вырезал жестяную плашку. Потом опрокинул банку вновь, и со дна вылетел довольно приличных размеров кирпич, упакованный в пластик, потом в картон и еще раз в пластик, совсем плотный, мутный на просвет.
Боря вскрывал упаковочные слои один за другим, и, наконец, Глебка ахнул, не поверив: перед ним лежал брикет плотно упакованных долларов. И в самом деле, похожий на кирпич.
– На, – сказал Борик, – подержи!
Глебка покачал его на руке – ладонь разом вспотела.
– Сто тыщ! – проговорил Борик, глядя поверх цветов смородины, кустов поднявшейся крапивы.
– Откуда? – попробовал забуриться Глебка, но Борис ему этого не позволил.
– Оттуда! И слушай меня внимательно. – Теперь это уже не брат говорил, а командир, которому надобно подчиняться. – Половину я беру на свои расходы. Унесу к Марине, ты знаешь… Половину спрячешь ты. Но я должен знать, куда. Придумай. И еще…
Он оглядел брата и прибавил:
– Деньги эти опасные. Одним словом, повторяю тебе – никогда ни о чём не спрашивай, никому не говори – ни маме, ни другу, ни следователю, если придется. Никому. Молчи.
– Молчи, скрывайся и таи? – спросил Глебка, чуточку усмехаясь и бравируя.
– Вот именно! – покосился Борик.
Половину брикета он завернул в газету, обмотал бечевкой, спрятал в непрозрачный пакет, и его засунули в поленницу – стояла она, сто раз пересохшая, неизвестно на какой случай, ведь в доме давно был газ, и отопление тоже газовое.
Наколотые полешки приткнулись к задней стенке дома как памятник чему-то прошлому, и напрасно думать, будто неустроенному, нет. Раньше они бы потрескивали в печке, сыпали искрами на пол, посмеивались живым теплым пламенем, разговаривали бы с людьми, на них мечтания всякие навевая, живыми языками пламени даже картины рисуя, образы разных существ – неведомых и знакомых. А газ – что? Синее ровное пламя, много-много маленьких подхалимских язычков, дружно лижущих все, что им прикажут, и без разницы им, кого лизать. Разве это огонь печки? Да еще и русской?
В общем, печки не было, а дрова остались, и братья уверенно сунули туда полбрикета американских денег, денежных консервов, можно сказать, потому что лишь много униженных рублей равнозначны одной этой зеленой бумажке – капустному листку, по точному народному образу. Но у консервов есть польза, кто станет спорить, – главное, чтоб были не отравлены.
Никто – ни мама, ни бабушка, ни, конечно, братья не лазали многие годы уже в поленницу, только
