негромко, устало даже, прервал его и проговорил:
– А я… Ты, наверное, не знаешь притчу про Христа и апостола его Петра, который ему в любви поклялся… И в верности. А Христос посмотрел на него и сказал ему: да ещё петухи не успеют пропеть, как ты меня трижды предашь. Так и вышло.
– Как это?
– Страх, – ответил Борик. – Жуткое это дело – страх, когда не словами тебя пугают, а голову в петлю суют, к примеру. Или к виску ствол приставляют…
Прошёл молча несколько шагов.
– Вот и я, как Пётр. И отныне навеки грешен…
Надолго растянулось молчание. С полверсты прошли, а Глебка всё мучительно думал, о чём это Борик сказал. Не справился с думами этими – слишком тяжкими получались.
Заговорили как бы нехотя, и уже о другом. Про толпу мужиков в кожаных одеждах и на мотоциклах.
– Эта мода к нам из-за океана приползла, – объяснял Борис. – Что говорить, какие там мотоциклы – просто мечта для тех, кто понимает! Эти чудища покруче будут, чем какие-нибудь навороченные джипы! Или, по крайней мере, вровень с ними! Да еще Голливуд их раскрутил! Вот и у нас свои байкеры появились. Ты не думай, это не отморозки какие, не шпана, у тех жила лопнет такую технику завести! Это богачи! Суперы! Топы всякие! Или детки ихние, не знают, чем себя занять.
Они и глубже заплывали:
– Слыхал такое слово «Бентли»? Сверхдорогая машина! Там-то богатые актеры на них катаются, в крайнем случае, знаменитости. А миллионеры, у них, между прочим, не выпендриваются, как наши, кто до шальных денег добрался. Богатство скрывать надо!
– Таись, скрывайся и молчи?
– Во-во! Тот, кто умен, бирюльки в носу не носит. Скромно одевается. Много не кричит. А у нас, мне кажется, нарочно по-дурацки все делают. И всю свою шелупонь тоже специально так воспитывают. Мол, гуляй, пока богатый да молодой. Ну так вот! «Бентли» – для одних… «Порше» – для других. Мотики для третьих. И никто из них – слышишь! – не пашет, не сеет, не жнет! Ну, а нам-то что? Им – все, нам – ничего? Несправед-ли-и-иво!
Глебка смеялся, как Боря это словечко растягивает. Был с ним солидарен. Еще как! Так или иначе подбирались к собственному существованию.
– А что с нами-то будет, Борик? – спрашивал Глебка, да и не раз. И не раз, но по-разному отвечал Боря. Шутя отвечал:
– Станем с тобой миллионщиками! Грабанем банчок какой. Уедем на Канары.
Глебка смеялся:
– Не банчок, а бачок! Сливной! В школьном туалете! Серьезно отвечал:
– Да на работу надо устроиться, а там, глядишь, повезет, подфартит, что-нибудь выпадет наудачу.
И совсем печально говорил:
– Не знаю, братишка! Ничего-то я не знаю! Будто повязали мне на глаза черную повязку! Все слышу, все понимаю. Ничего не вижу.
6
Для Глебки это был конец десятого класса, впереди – последний, с экзаменами и с окончательным выбором: куда дальше-то грести? Борик его слегка подутешил, мол, вспомни, что у тебя в поленнице, за это можно не только в платный институт поступить, но и диплом купить. Неважно, что тебе вроде мало лет – плати деньги, и ты в дамках! А уж ежели не пожи-дишься, то и диссертацию покупай, даже докторская, толкуют знающие, полсотни кусков в баксах. Да, цена хорошего автомобиля, но ведь машина-то износится, поржавеет, постареет, а этакая корочка на всю жизнь. Конечно, он пошучивал, подъелдыкивал, но ведь и правду толковал.
– Чего же, – удивлялся Глебка, – богатенькие-то не торопятся? Ведь всех своих чадушек, поди, могут запросто отоварить?
– Могут, – смеялся Борис, – и отоваривают, не боись. Только втихую, не так просто, это тебе не магазин, хотя и лавка. Такие дела лишь посвященные клепают. В тишине. В великой тайне.
– Чего же мы-то не посвященные? Потому что деревенские? Без блату? Без связей?
И выходило, что если по-честному, так Глебке и ходу нет. Не было у него никаких ни к чему страстей – ни к точным предметам, там везде трояки, ни к неточным – и там коли даже четвертаки, так натянутые, за счет речи и языка, которые были не шибко умны и вычурны, но зато бойки, особливо ежели надо спасаться.
Глебка знал – в истории там или литературе, коли слаб, забалабонить надо! Голос повысить. Вспомнить вообще все, что знаешь, и плести без ог-ляду – смотри-ка, и выпадет четвертинка вместо угрюмого трояка. Кураж тут и скорословие все же имеют свою власть, а может, усталая учительница заслушается этим торопливым словоблудством, задумается о чем-нибудь своем, упустив нить ученического повествования, потом опомянется, встряхнется – о чем это он? – да махнет рукой, э, живи, малый, мели, Емеля – твоя неделя. И правда, не раз вывозило Глебку это его если и не умение, то вроде как нахальство: главное – громко, уверенно, вперед!
И все же, думая о себе откровенно, знал Глебка, что нет у него, как и у многих других соседей по классу, ни к каким ученьям особого интереса – спасибо, родная школа…
Правда, интересы все же были. Первый – это, конечно, компьютер, интернет, вездесущая «мышь». Второй интерес – книжки. И это было благом для подросшего Глебки, потому что остальные-то миллионы, на диванах домашних, на стульях и прочих присестах беспривязно воспитывались однооким чудищем, которое глазом своим квадратным не только вглядывалось, сколько само себя разглядывать принуждало, предъявляя всякую чушь. И хоть цвет глаза этого считается голубым, на самом-то деле он мрачный, и хоть слово это вовсе не цвет обозначает, а состояние души, – именно этим состоянием и обесцвечивало чудище всех, кто в него вглядывался, уравнивая при этом между собой подряд тех, кто не имеет иммунной прививки – и способных, и умственно больных, и удаленьких, и неподвижных душою – всяких-всяких, почти всех.
Мрачный цвет смысла выравнивает молодняк, научая одинаково глядящих одинаково же понимать и думать, одинаково выражаться, одинаково смеяться и даже похоже плакать.
Глебка нередко разные фантасмагории выдумывал, и была среди них такая. Вот бы взять, да хоть на пять минут, мысленно, разумеется, снять крыши со всех домов и убрать стены, оставив одни опоры – в один и тот же час, когда, допустим, те же смехачи-юмористы забавляют нацию.
Представить только – сверху, сквозь крыши, с боков, сквозь стены, ставшие прозрачными, видно, как хохочут сразу миллионы людей. Помирают от смеха! Ржут! Этакими гигантскими, миллионнолюдными приступами регочет целая держава! И гляди – к молодым, бездумным, глупым, наивным присоединяются пожилые, старые, опытные, кажись, наученные коллективным радостям в иные времена – вон и эти, будто щекочет их счастливая действительность, тупо хохочут, как и сопляки.
Вся страна хохочет. Ржет. Валится друг на друга. Во зрелище!
Глебка этот всенародный хохот считал наркотиком, не иначе. Или гипнозом.
Он пытался представить себе всемогущего гипнотизера, управляющего этими приступами, но никак не получалось. Сидит на троне где-то в небе с длинной бородой, как у Хоттабыча? Ерунда. Вроде киношного злодея ходит перед пультом с цветными кнопочками? Тоже чушь. Но где-то он все-таки таится, этот гипнотизер, если сразу миллионы хохочут, будто ополоумели.
И страшно вдруг делается: а если все враз заплачут? Что будет?
Глебка, конечно, телик глядел, как и мама с бабушкой, как и все. Но иногда отключался, думал, что от усталости, на самом деле – спасаясь. Уходил на улицу, если тепло, листал книги, а потом и газеты, не брезгуя старыми, и, точно петух, искал в навозной куче жемчужное зерно. И находил.
