опасался Казимирский, все-таки случилось. Причем начальство было очень высокое…
Рота строем пылила по дороге в сторону Штрасбурга когда мимо нас пронесся кавалерист, с криком 'Дорогу! Дорогу дайте!'.
Оглядываюсь и вижу, что нас догоняет группа всадников сопровождающих какую-то повозку. Пришлось отдать роте команду 'Стой!' и свернуть на обочину.
Мимо нас в сторону города медленно проехала огромная…
Э-э… Карета? Фаэтон?
В общем, длинное и массивное сооружение в екатериненском стиле с большущими задними колесами, запряженное шестеркой лошадей тремя выносами.
Впереди — кавалерист-ординарец, позади — еще двое. На козлах два солдата с шашками и карабинами.
Проехав чуть вперед, экипаж внезапно остановился. Из фаэтона выглянул тучный седой генерал с пышными усами и бакенбардами и орденом Св. Владимира на груди. Пыхтя и отдуваясь, он выбрался на дорогу и зашагал к нам. Вслед за ним из антикварного транспорта выскочил юркий поручик в малиновых гусарских чекчирах и высоких сапогах с серебряными розетками.
Ёшкин кот! Только этого мне не хватало…
Я, откровенно говоря, растерялся: 'Что делать-то?'
Но рефлексы, вбитые в военном училище, не подвели:
— Ро-о-та! Нале-е-во! Ру-у-жья снять! — Гренадеры сняли оружие, приставив его к ноге. — Слушай! На кра-ул! — Четко взяли на 'караул', и на счет 'три' изобразили равнение на приближающееся начальство.
Я же, встал перед строем посередине и, дождавшись, когда генерал приблизился на положенные уставом восемь шагов, откозыряв, доложил:
— Ваше превосходительство! Десятая рота 8-го Московского гренадерского полка следует с полевых занятий в расположение части! Младший офицер роты прапорщик фон Аш!
— Здорово, молодцы-гренадеры! — гаркнул генерал сиплым басом.
— Здра-ви-я же-ла-ем, ваш-прес-схо-ство! — проревел в ответ строй.
— Стремоухов, генерал для поручений штаба корпуса. — Представилось мне начальство. — А это мой адъютант, — указал он на поручика-гусара. — Я направляюсь в штаб вашей дивизии с инспекцией по вопросам снабжения. А посему, хотел бы задать вам несколько вопросов! Прямо здесь! Дабы избежать показных реляций со стороны ваших начальников. Отвечайте, как на духу, прапорщик: как в вашем полку работает интендантство? Доставляет ли сено, овес, хлеб, сухари и прочие реестровые съестные припасы? Всего ли хватает? Как обстоит дело со снабжением военным снаряжением и огнеприпасами?
Я мысленно перекрестился и стал отвечать. Коротко и ясно. Мол, снабжают отменно всем необходимым, жалоб не имеется и далее по пунктам. Чего мне скрывать-то?
Генерал слушал и кивал, а адъютант — записывал.
— Что ж, хорошо! Хорошо… — наконец произнес Стремоухов. — А что местные жители?
— Большинство покинули город, а немногие оставшиеся переносят наше присутствие смиренно и терпеливо, ваше превосходительство.
Адъютант, прекратил писать, нахмурился и посмотрел на меня исподлобья.
— Понемногу привыкают? — переспросил генерал.
— Так точно, ваше превосходительство.
— Ну-ну… — усмехнулся в усы Стремоухов и махнул адъютанту, — Запишите: 'жители привыкают к нашим войскам'.
— Благодарю, прапорщик, за краткий и обстоятельный доклад! Продолжайте движение! — и, повернувшись к строю, прогудел:
— Благодарю за службу!
— Рады стараться, ваш-пре-схо-ство! — слаженно отозвались гренадеры.
Погрузившись в экзотический экипаж, начальство степенно удалилось в сопровождении конвоя, а я облегчено вздохнул!
Обошлось! Слава Богу!
* * *
Когда мы, наконец, дотопали до города, Штрасбург напоминал растревоженный улей.
Причем в варианте худшем, чем в день прибытия штаба дивизии.
На ротной квартире нас встретил Лиходеев, сияющий как медный пятак по причине избавления от зубной боли.
— Здравия желаю, вашбродь!
— Ну, что? Излечили тебя наши эскулапы?
— Про эскалопа не скажу, не знаю! — честно ответил фельдфебель, — А вот младщий дохтур Бусаров — вылечил! Зуб выдрал да на память подарил!
— Вот видишь! А ты идти не хотел! Одними травками здесь не поможешь! Тут хирургическое вмешательство нужно.
— Хто ж знал-то…
— А Казимирский где? — поинтересовался я, поднимаясь на второй этаж.
— Его благородие в штаб полка срочно вызвали. А зачем да почему — не знаю.
— Я — знаю! Генерал из штаба корпуса приехал. Мы его на дороге видели.
— Не к добру это, вашбродь! — нахмурился Кузьма Акимыч. — Видать, погонят нас скоро воевать. Кровь за Царя и Отечество проливать…
Появившийся спустя час ротный эту догадку подтвердил:
— Завтра выступаем!
Сумасшедший дом, характерный для сборов в поход, начался с раннего утра. Полк спешно свертывался, готовясь выступать. Единственно, что упрощало мою задачу по контролю и руководству процессом, было то, что здесь у нас не было полевого лагеря, и большинство ротного имущества все время нашего пребывания в Штрасбурге так и оставалось на повозках.
Солдаты уже получали сухие пайки, когда пришел приказ к парадному построению на ратушной площади города.
— Черт знает что! — выразил свое отношение к воле начальства Казимирский.
И вот весь полк стоит выстроенный поротно по периметру площади. В центре квадрата под знаменем дивизии расположилось начальство: начальник нашей славной 3-й Гренадерской генерал-лейтенант Владимир Иванович Малинка, офицеры штаба и уже знакомый мне 'генерал для поручений' Стремоухов.
Перед ними, напротив строя первого батальона, наш командир Николай Генрихович Беренс с офицерами и полковым знаменем.
Играет оркестр…
У меня возникла стойкая ассоциация с парадом на Красной Площади. Не хватало только министра обороны на открытом лимузине, мавзолея и традиционного 'Гав-гав-гав! Ура-а-а-а-а!', которым участники парада отзываются на приветствие.
К слову о мавзолее.
Торжественную речь нам толкнули и без использования этого архитектурного излишества. Сначала начальник дивизии, а потом и генерал-порученец. Особенно тяжко было выслушивать последнего оратора.
Сразу вспоминался фильм 'Карнавальная ночь' и сакраментальная фраза 'КоротЕнько. Минут на сорок…'
Он говорил напыщенно и многословно, но настолько пафосно-туманно, что смысл сказанного терялся в славословиях.
К тому же, я стоял довольно далеко от точки вещания, и до меня долетали только невнятные обрывки фраз. А в остальном тожественное выступление свелось для меня в выслушивание монотонного 'бу-бу-бу', от которого клонило в сон.
