Ну, сука!
Я сделал шаг вперед, наступил зашевелившемуся штурмовику на спину и, аккуратно прицелившись, выстрелил из 'парабеллума' в зазор между каской и горловиной доспеха…
Немец дернулся и обмяк…
'Requiescit in pace', как обычно пишут в компьютерных играх…
* * *
Черт! Приснится же…
Проснулся я в холодном поту. Поганый сон…
Но поганее всего то, что так оно и было на самом деле: засада, 'парабеллум' и застреленный мною в затылок штурмовик.
Снова заболела левая рука — отлежал.
И пить хочется.
Неловко извернувшись, я с трудом сел, откинувшись на подушки.
За стеклянной дверью коридора замерцал оранжевый свет керосиновой лампы, и в палату вошла пани Ядвига.
— Вам плохо, пан прапорщик? Вы снова кричали и ругались…
— Нет-нет… Эта боль не телесная…
— Вам снится война?
— Да…
— Давайте я напою вас отваром из ромашки, пан прапорщик? Вам станет легче и вы, быть может, хоть немного поспите?
— Спасибо, пани Ядвига. Весьма кстати…
Наша контратака оказалась успешной — все штурмовики были уничтожены… И хотя их было немного — около полуроты, но дрались они отчаянно.
В плен эти ребята сдаваться не собирались…
Да и не собирался никто брать их в плен… Эта участь не для бойцов ударно-штурмовых отрядов… Недаром их символом во всех армиях Первой Мировой были череп и кости. Добровольцы, все как один…
Тяжелораненых гренадеры добили штыками… Как говорится 'Поднявши меч…'
Такой вот суровый закон войны…
Осмотревшись в траншеях, мы заняли оборону. Из хороших новостей — пулемет не поврежден, из плохих — расчет погиб… Народу у меня не густо — человек около пятидесяти. Считай — взвод, а еще недавно была полурота…
Увидев среди подошедших гренадер Акимкина, я распорядился:
— Давай, братец, к 'Максимке' вставай! Ты же вроде ученый?
— Так точно, вашбродь!
— Отдашь своего 'Бертье', да вот хоть Степанову! — заметил я еще одно знакомое лицо. — Справишься Степанов?
— Отчего ж не справиться-то? То исть, так точно, вашбродь!
— Вот и ладно! Всем остальным — не расслабляться. Сейчас немец опять полезет!
— Встретим, да попотчуем от души! Не сумлевайтесь! Ужо мы им! — отозвались со всех сторон гренадеры.
* * *
Я вновь вынырнул из беспокойной полудремы навеянной тяжкими воспоминаниями…
Больно-то как…
Разволновался во сне, дыхание участилось, и простреленное легкое тут же напомнило о себе резкой тянущей болью.
У-у-у…
Сейчас я завою…. Сейчас я залаю… Сейчас я кого-нибудь съем…
Уф… Вроде отпустило…
Ужасно хлопотное ранение… Неудобственное, да и по нынешним временам чрезвычайно опасное!
Но ведь и повезло мне… Повезло — хоть и не уберегся, но все же живой остался!
Пуля пробила правый нагрудный карман, где у меня лежал перевязочный пакет, прошла через легкое в верхней его части и вышла из спины, напоследок продырявив ранец…
Вот и получилось, что исподнее в ранце закупорило рану с одной стороны, а бинты, прижатые к ране Савкой вместе с карманом, закупорили входное отверстие. Пневмоторакса не случилось, то есть — легкое не схлопнулось…
Дальше ничего не помню…
Остальное знаю из рассказов Генриха: когда меня приволокли на фольварк, где расположился полковой лазарет, с перевязочного пункта, дело было почти что плохо…
Оперировал меня наш дорогой и любимый Валерий Михайлович Нижегородский, собственной персоной.
Очень качественно и умело оперировал! Опыт знаете ли…
Кстати, мой лепший друг Генрих Литус тоже здесь! В Варшавском военном Александровском госпитале долечивают тех, кто не может быть возвращен в строй ранее, чем через шесть недель. Прочих лечат либо в полковых, либо в дивизионных лазаретах.
Мне, например, еще как минимум пару месяцев лечиться, при отсутствии осложнений.
А вот Генриху…
Литус похоже попал 'под списание': шрапнельная пуля угодила ему в бедро, раздробив кость, буквально через час, после того, как ранили меня. Рана заживает плохо, и хотя его операция так же прошла успешно, но нога стала заметно короче…
Эвакуировали нас вместе на одном поезде, только вот положили в разных палатах. Я, вроде как тяжелораненый, а Генрих, вдобавок еще и не ходячий…
Ох, вы думы горькие… Ох, вы думы тяжкие…
Перед глазами снова стоит тот самый, 'последний' бой…
В первой траншее мы задержались ненадолго — отбили две атаки, а потом… Потом осколками разорвавшегося поблизости снаряда повредило пулемет. Без станкача удержать позицию было невозможно. Подошедших близко немцев забросали гранатами и отошли, на ходу заваливая ходы сообщения рогатками с колючей проволокой…
Следующая моя позиция была у капонира траншейной пушки Гочкиса. Присев на дно окопа я хотел было набить автоматные магазины патронами, да не вышло — руки дрожали…
Здесь меня нашел вестовой от командира роты.
— Принимайте командование, вашбродь. — Сипло кричал солдат, перекрывая грохот разрывов. — Господин поручик в беспамятство впал. Оглушило его и контузило… Но, кажись оклемается. За него там фельдфебель Лиходеев остался.
Веселый разговор!
Казимирского приложило, и я теперь командую ротой. Точнее тем, что от нее осталось…
По сути, у нас два опорных пункта обороны — это пулеметные гнезда второй траншеи. Два 'максима'. На нашем фланге еще и сорокасемимиллиметровка, до кучи…
Вот и воюй, как хочешь.
Немцы лезут и лезут. И останавливаться не собираются!
* * *
Снова лежу без сна…
Уже светает — летние ночи короткие…
За окнами легкий ветерок шумит в кронах деревьев, а мне, почему-то, вспомнилось прекрасное стихотворение Николая Гумилева:
