* * *
Навеяло, однако, печальным событием: два дня назад умер один из моих товарищей по несчастью, а точнее сосед по палате — штаб-ротмистр Путятин…
Я знал этого молодого жизнелюбивого парня всего около недели, но его характер, мужество и неугасимый оптимизм останутся для меня примером на всю жизнь…
Двадцатипятилетний Сергей был старшим сыном князя Михаила Сергеевича Путятина — начальника Царскосельского дворцового управления.
С многочисленными осколочными ранениями он был доставлен в Варшаву за неделю до меня.
Несмотря на раны, Сергей вел себя как тот самый конквистадор — был дерзок и спокоен, не знал ни ужаса, ни злости. Вспоминал балы и женщин, пел романсы…
Поначалу мне показалось, что это у него истерическая реакция на стресс связанный с ранением. Но пару дней спустя понял, что этот ироничный брюнет действительно таков как он есть на самом деле…
Сергей, с превосходством местного старожила, дал шутливые характеристики госпитальному медперсоналу. Доктора мол — счастливые теоретики, наконец, дорвавшиеся до практики. Их и в поварята взять зазорно, потому что он, князь Путятин — с ножом и вилкой и то лучше управляется, чем доктора со своими ланцетами.
Сестры милосердия тоже удостоились нелестных эпитетов в свой адрес. Молоденькая Елена Адамовна — средоточие мистических противоречий (Барышня действительно напоминала героиню Марины Дюжевой из фильма 'Покровские Ворота' — 'Я вся такая внезапная. Такая противоречивая вся…'). Баронессообразная пани Ядвига — несгибаемая сострадательница (Она сострадала исключительно при помощи мимики и слов, избегая при этом каких-либо действенных методов помощи раненым. В лучшем случае поправит подушку, принесет отвар из ромашки или попросту позовет доктора). И наконец Зоя Кондратьевна — невеста героя (Кокетливая, влюбляющаяся и боящаяся, что в нее все влюбятся. Ей-то нужен непременно ГЕРОЙ).
До последнего неунывающий Путятин общался с нами, поддерживая в трудную минуту. Несмотря на то, что сам он — умирал. Я уверен — Сергей это понимал и чувствовал, но оставался верным себе.
Когда Смерть пришла за ним, вряд ли он предложил ей 'поиграть в изломанные кости'. Скорее всего — пригласил выпить и расписать пульку…
* * *
Гумилев кстати, тоже, наверное, воюет. В нашей истории он один из немногих поэтов, кто отправился на фронт добровольцем, вместо того, чтобы сидя в тылу слагать патриотические стихи. Был отчаянным кавалеристом, имел награды: Георгиев третьей и четвертой степеней.
Неожиданно промелькнула крамольная мысль: 'А вдруг — погиб…'
Нет! Ерунда все это!
Будем надеяться, что он переживет эту войну, и я вместе с ним.
Там, глядишь — встретимся!
Как говориться: 'Пути Господни — неисповедимы'…
Я вновь окунулся в воспоминания о 'том' бое…
О моих товарищах и сослуживцах павших в тот страшный день… Слишком дорого мы заплатили за то, чтобы удержать эту позицию меж двух озер.
Слишком много людей погибло… Знакомых мне лично русских людей!
На меня накатила невыносимая печаль, в горле запершило, к глазам подкатили слезы… Я сжился с этими солдатами. Делил с ними все тяготы войны и походов. Ругал, хвалил, учил…
Ротная книга стала для меня не просто отчетным документом, а практически — семейным альбомом…
Но, черт возьми, они не канули в небытие, а навсегда остались в моей памяти такими, как я их запомнил: такими разными, но простыми и настоящими.
Я словно иду вдоль строя на утренней поверке, вглядываясь в лица, стараясь запечатлеть их как можно лучше…
А они…
Они смотрят на меня: кто-то — серьезно, кто-то — с усмешкой, кто-то — с грустью…
— Ничего, вашбродь, ты там держись! Не раскисай! Зря мы, что ли, тут головы свои сложили? Ты уж выздоравливай поскорей, да верни немцам должок…
— Ничего, братцы… Они еще заплатят мне за все… По максимальному курсу!!!
* * *
Немцы накатывали волнами, и мы яростно отбивались на пределе сил! В какой-то момент противник прорвался во вторую траншею, но вновь был отброшен.
Нас оставалось все меньше и меньше.
Вот пуля нашла немолодого степенного калужанина Дятлова.
Упал пронзенный штыком наш подрывник-любитель Белов. Когда немцев отбили, он был еще жив и Савка наклонился осмотреть его рану. Открыв глаза, раненый посмотрел на меня ясным взглядом и проговорил:
— Убили меня, вашбродь… Как есть — убили… Вы уж отпишите жене моей Евдокии, что так мол и так… — глаза умирающего закрылись, и он уронил голову на грудь…
И снова бой…
Автомат перегрелся и заклинил — я выхватил из кобуры 'браунинг'. Стрелял, командовал что-то, бросал гранаты, ругался…
Потом меня оглушило, и несколько минут я пребывал в окружении звенящей тишины. А кругом гибли люди…
Мой вестовой — добродушный увалень Палатов лег на гранату, спасая нас от неминуемой гибели. Другому вестовому — шустрому и плутоватому Жигуну сколком снаряда оторвало по локоть левую руку.
Я навалился на дрожащего от шока солдата и резво перетянул культю ремешком от бинокля, приговаривая: 'Давай, держись!', стараясь при этом не глядеть в его выпученные от ужаса и боли глаза. На обрубок руки смотреть было не так страшно…
Убило пулеметчика, и мне пришлось встать к 'максиму'. Размытые серые фигурки появлялись в прорези пулеметного щитка, так и норовя соскочить с мушки.
Я стрелял — фигурки пропадали, но потом снова возникали…
И я снова стрелял…
Огонь пулемета жег глаза, а в голове крутилось легендарное: 'В очередь, сукины дети! В
