Руку-то она протянуть протянула. А сама там важнющая что. Дышать прям нечем! Смотрит не на меня. Смотрит мимо поверх меня. В окно.
Меня это задело.
Я тоже стала смотреть в окно. Внимательно. Солидно. Как твоя индюшка.
Проводница пыхнула:
– Билет!
– Ещё ж в Оренбурге я вам говорила, что кассирка...
– На баснях ревизор дырки не бьёт! Билет!
Проводница смертно добивалась билета.
«А-а, будь что будет... Раз и слушать не хочешь...»
От шутоломной радостины, что вертаюсь к своим к горюшатам не порожняком, наладилась я чуток поманежить проводничку.
Неторопливо достала из марли в тапке билет, какой у меня был. Подаю.
– Этот вас устроит?
Голос у меня подсмеивается.
Зыркнула проводница вполглаза – шваркнула мне в подол.
– Ты что дуроломом суёшь?
– Что есть.
– Негодён!
– На свой нос,[26] другого у меня нету.
– Но этот негодён! Понимаешь?!
В удивленье вскинула я бровь. Посередке игру не бросай!
– Ехала сколь... Был гожий... Теперь вдруг негожий... Вот так штука... Где ж он испортился?
– В Са-рак-та-ше!
– Тут и езды на копейки на какие...
– А хотьша на грош! Я по службе спрашиваю! Я должностю исполняю!
Проводница распалялась, вскрикивала всё грозней, всё авральней. Прочно входила во вкус.
Бросила я вязать игру.
Без прежнего смешка в голосе утихомириваю:
– Будет шуметьто... Ну чего вскудахталась?.. Ну... Первый раз в жизни таковское приключилось... Не бойся, не облапошу железную твою дорогу. В Жёлтом, покуда поезд свои пятнадцать минут выстоит, возьму я в кассе билет на твой же поезд до Кувандыка. Вдвое надальше, чем от Жёлтого до Саракташа. Суну тебе билет, а сама пойду гладить стёжку к домку к своему.
– Ага! На дурёнку напала! Обштопай ещё кого! А я в милицию сдам. Нехай на всю мерку штрахонут!
– Сдавай. Только застегни роток на все пуговки.
– Я при исполнении! А она – рот затыкать!
Лопнула моя терпелка.
– Послушай. Тебя что, черти подучили? Чего призмеилась-то?.. А чтоб те на ноже поторчать!
– Ты чё? – задыхалась освирепелая провожатая. – Чё?.. Раскатываешь!.. Без билета!.. Да стращать исчо! – И всё на мешок на мой только зырк, зырк. Уж больно он её подпекал. – Ха! Свою милицию сострою!
Провожатая цопнула мешок за хохол да и волоком к выходу.
Сдёрнуло меня ветром со скамейки.
И так и так ловчу вырвать мешок – не за что крепенько ухватиться.
Покуда я кумекала, как отбить своё добро, ан мы уже в тамбуре.
Расхлебенила провожатиха дверь нарастопашку да тооолько шшшварк мешок мой – с поезда!
Боже праведный!..
Потемнело всё у меня в голове...
Пришатнулась к стенке...
Ни жива ни мертва...
«Что ж я повезу домой? Одни глаза?.. За тем ли набега?ла в сам в Оренбург?»
Гадюка проводница с шипом уползла в свою клетуху.
Осталась я в тамбуре одна.
Стою.
А чего стою, и себе не скажу...
Не знаю, какая лихая сила духом бросила меня к двери. Рванула враспашку! А прыгнуть – нету меня. Прикипели руки к поручням смола смолой, не разожму и один пальчик, хоть что ты тут делай...
Закрыла я руками зажмуренные глаза (не так боязко) и – сиганула.
Когда я очнулась на галечнике, поезда уже и прах остыл.
Вечерело.
Солнце спустилось уже до полтополя. Садилось в стену [27] . Похоже, в гору поезд бежал не шибко, когда я дала кувырок. А потому ничего такого страшного со мной не приключилось. Толечко вот коленки чисто в кровь разметелила.
Попробовала – ноги гнутся. Стало быть, мои! Живые!
Встала...
На пробу даже постучала пятками в землю.
Ничего, твёрденько так держусь, не валюсь.. И тихошко – покуда одну ногу подыму, другую волк отъест – бочком, бочком пошкандыбала себе назад к мешку.
Мешок, казнь ты моя египетская, целёхонький. Хоть бы что ему. Дажь не развязался. Радости-то что!
И болячки куда все расподелись. Потаранила я резвой ногой к домку.
Да куда быстрей утекал свет дня.
Темно уже. В глаз ткни пальцем, не увидишь.
Гдето вдалях свертелось гульбище.
Уже другая ребятёжь горлопанит под гармошку другие припевки.
Темно, темно кругом...
Темно под ногой, темно в душе...
Пускай мы в молодости не пели такого.
Но то было вроде и другое время.
Но такое же тёмное, как и сейчас. И у кого шевельнётся хоть одна жилочка в чём-то попрекнуть сейчас этих ночных страдаликов?
