Ваном Клиберном Третьего концерта для фортепьяно Рахманинова весьма оригинальна. А вы как считаете?» Или: «Мравинский изумительно владеет оркестром. Не так ли?» Я знаю парня, который одной такой фразой, сказанной дежурному по вокзалу, добился плацкартного места в переполненном поезде.
Вот таким образом. Если вы со мной не согласны — выпутывайтесь сами как хотите. Только потом не говорите, что я не предупреждал.
ПАЛЬМА
В студеный морозный вечер мы возвращались домой. В школе топили жарко, но за какие-нибудь две минуты наши тела растеряли школьное тепло. Мы влетели в подъезд холодные, как пельмени.
— Собака! — закричал брат, роняя портфель и нагибаясь над черным комком. — Живая собака!
На полу, дрожа каждой шерстинкой, лежала черная дворняжка с белым пятном на лбу. Она была чужая — в рабочем поселке мы ее никогда не видели. Какое собачье счастье занесло ее в наш подъезд, мы так и не узнали. Она лежала на холодном полу, и в ее потускневших глазах была смертная тоска.
Брат расстегнул пальто и сунул собаку под пиджак.
— Ух как замерз, песик! Погрейся, песик.
И тут произошло то, что я не забуду. Собака потянулась и лизнула брата в щеку. И такая неземная благодарность светилась в ее глазах, такая безумная надежда на спасение, что нас буквально перевернуло. Мы посмотрели друг на друга и молча направились в квартиру.
Дальше прихожей нас, конечно, не пустили. Вы ведь хорошо знаете, что в таких случаях говорят взрослые: «Чтоб духу ее здесь не было!»
Черный комок лежал на циновке у двери, ожидая приговора. И мы приняли бой. Мы кричали, плакали и молили. Мы лезли вон из кожи, уверяя, что будем хорошо учиться, ходить каждый день за хлебом и прибирать свою комнату. Мы могли бы пообещать звезды, если бы знали, что они смягчат родительские сердца.
— Чтоб духу ее здесь не было!
Черный комочек дрожал у двери. Я мог только молить и рыдать — участь слабых. Но брат был старше и мудрее меня. Недаром через много лет он стал ученым. Он перестал хныкать и обещать. Он подумал и сказал:
— Хорошо, собаку я унесу. Но я не выброшу ее на снег, чтобы она замерзла перед нашим окном, этого вы не дождетесь. Я уйду вместе с ней и буду греть ее под пальто.
И так он сказал эти слова, что родители сразу замолчали. Мать долгим взглядом посмотрела на отца, и отец задумался. Он думал всего несколько очень длинных секунд и за эти секунды вспомнил, что тоже был когда-то мальчишкой. Наверное, именно это он вспомнил, потому что вдруг посмотрел на собаку другими глазами.
— Эх ты, дворняга, — сказал отец. — Что же с тобою делать, бездомная псина?
Собака подняла голову. Если бы она могла говорить, то ответила бы на этот вопрос. Но за нее говорили только глаза, полные страха, надежды и укоризны: «Я понимаю, что поставила вас в затруднительное положение. Да, я не имела юридического права вторгаться в вашу квартиру, требовать крова и пищи. Но моральное право на моей стороне! Вспомните историю. Мы, дикие собаки, жили в своих лесах и степях, не завися ни от кого на свете. Кто силой и лаской нас приручил и уговорил стеречь хижины и стада? Вы, люди! Мы бросили свой дом и пришли в ваш, мы служили вам верой и правдой, гибли за вас в неравных схватках с тигром и пещерным медведем. Мы покончили с прошлым и связали свою судьбу с судьбой человека. Теперь мы больше вам не нужны, и вы готовы выбросить нас, как сгоревшую спичку. Ну куда мне деваться? Будь я пинчером, фокстерьером или другим декоративным псом, вы бы меня сейчас уложили на теплый коврик и накормили куриными косточками. Но я бездомная дворняга, без медалей и родословной. Но разве я в этом виновата? Разве я хочу жить меньше, чем борзая или бульдог, в жилах которых течет королевская кровь? Так будьте же человечны, люди. Во имя тысячелетней нашей дружбы — будьте человечны».
— Пусть поживет немного, — сказал отец. — Пока не кончатся холода.
— До весны, — подтвердила мать. — Пусть поживет.
Собаку назвали Пальмой. Более ласкового и бестолкового пса я в жизни еще не встречал. Именно бестолкового, потому что Пальма выражала свою любовь с невероятной энергией. Каждой собаке дан от рождения запас нежности, который она постепенно тратит в течение своей жизни. У Пальмы этот запас, наверное, так и остался нетронутым, слишком многими шрамами была отмечена ее черная шкура. И теперь собака щедро расходовала всю накопившуюся нежность, как измученные пустыней путешественники остатки воды вблизи оазиса. Львиная доля доставалась брату. Стоило ему появиться на пороге, как Пальма буквально сходила с ума. Она каталась по полу, восторженно лаяла, ложилась на спину и салютовала всеми четырьмя лапами. Зато я еще не видел собаки, которая бы так ненавидела книги. Когда брат читал, Пальма не находила себе места. Она дергала книгу зубами, гримасничала, фыркала и всеми средствами выражала презрение к этому недостойному человека занятию.
Ко мне Пальма относилась снисходительно-ласково, разрешала гладить себя и носить на руках. Я не огорчался, так как понимал, что собака отмерила каждому ту долю привязанности, которую он заслужил. Собаки, в отличие от своих хозяев, не умеют притворяться, они непосредственны, как маленькие дети, и поэтому Пальму можно было обвинить в чем угодно, только не в фальши.
При появлении родителей Пальма мгновенно затихала. Она уже успела понять, что эти добрые люди, которые часто кормят ее и даже гладят, зла ей не желают. Но она не могла выкинуть из памяти тех нескольких минут, когда дрожащий от ужаса черный комок ожидал своего приговора. И мудрый собачий инстинкт подсказывал Пальме, что при этих людях лучше всего держать себя со сдержанным благородством, без всяких телячьих нежностей.
Пальма была умной собакой, она отлично понимала, когда речь заходила о ней. В эти минуты она напряженно и сосредоточенно слушала, стараясь уловить смысл или хотя бы интонацию разговора, как это делает человек, присутствующий при беседе иностранцев. Однажды родители очередной раз напомнили, что собака живет у нас до весны, и мы собрали приятелей на военный совет. И вдруг, когда Федька предложил приютить пса у себя, Пальма тонко и жалобно заскулила. Она прижалась к ногам брата и заглянула ему в лицо такими по- человечески понимающими глазами, что нам стало не по себе.
— Ребята, — сказал Федька, — а вдруг это переселение душ? Ей-богу, инквизиторы Пальму сожгли бы на костре, как дьявола.
Приближалась весна, начались неприятности. Пальма все чаще выбегала на улицу, беззаботно носилась по тающему снегу и возвращалась домой грязная, как вытащенная из глины галоша. Роптала мать, сердился отец. Он наверняка сожалел о своей минутной слабости, но «слово отца — золотое слово». Не помню, чтобы отец нарушил его.
И Пальма чувствовала, что ее безоблачной жизни приходит конец. Она теряла покой и вместе с ним цельность своего характера. Она становилась подхалимом. Как только отец приходил домой, она в зубах приносила ему тапочки, делала перед ним стойки и корчила самые слащавые рожи. Стоило отцу крикнуть в окно: «Дети, домой!» — как Пальма со всех
