удовольствием, так это Леву. Люблю комиссии! Ходят по станции родные люди, радостно сверкают глазами при виде сваленных на стол и покрытых пылью бумаг, ликуют, обнаруживая незаполненные страницы в вахтенном журнале, и с презрением слушают твой оправдательный лепет. Больше комиссий, хороших и разных!
От наплыва чувств у меня гудит в голове: пошёл снег… встреча с Катюшей… комиссия… отчёт, для которого в моём распоряжении одна ночь… Но прежде всего нужно всыпать Олегу.
– Аврал! – объявляю я. – Сменить на койках бельё! Заполнить вахтенный журнал! Роме и Осману привести в порядок бумаги, Гвоздю выдраить кастрюли, а Олегу – полы. За работу, негодяи!
– Что я, шилом бритый? – возмущается Олег. И – вкрадчиво: – Завтра они всё равно будут грязные – Гвоздь натопчет. Тогда и выдраим.
Жалкая, беспомощная логика бездельника и лоботряса.
– Я тебе помогу, – великодушно предлагает Вася. – Швабра есть?
– Вон висит. – Олег кивает на поварской халат Гвоздя, глядя на который испытываешь смутную догадку, что когда-то он был белого цвета.
Мы с Левой уединяемся в радиорубке, крохотном закутке, отгороженном от рабочей комнаты шторой из ватманских листов. Я проверяю записи радиограмм в журнале, а Лева даёт пояснения. На коленях у него обиженно мурлычет Ведьма, чёрная, как уголь, кошка, несколько минут назад Гвоздь достал её ремнем, когда она проводила на камбузе инвентаризацию. До позапрошлого года Ведьма квартировала у меня, но, по просьбе Жулика, на которого она охотилась круглые сутки, я выдворил её на станцию.
У Левы задумчивые голубые глаза и светлый пушок на щеках. Я люблю на него смотреть, он так чист и непорочен, что нам бывает стыдно за свой грешный образ жизни. Но Лева человек снисходительный, он прощает нам приземлённость за то, что мы его приютили и не смеёмся над его исканиями. Он сбежал в горы с третьего курса мехмата, чтобы понять, во имя чего человек живёт, – в горы, потому что от них ближе к вечности. Можно было бы сбежать и в пустыню, где тоже не очень много соблазнов и хорошо думается, но Лева не любит жары. Радист он на троечку, из любителей, но зато очень старается, а «порядок бьет класс», как говорит Гвоздь, который играл в футбол по мастерам («запасным заворотного хава», утверждает Олег).
– Молодец, – хвалю я. – Пусть три пары очков наденут – всё записано, ни одного прокола.
– Берегись!
Мы задираем ноги: это Олег выливает на пол ведро воды, чтобы затем наскоро вытереть её шваброй. Отъявленное очковтирательство, за такое на флоте месяц бы сидел без берега.
– Для комиссии хватит, – оправдывается Олег, – а нам и так хорошо.
«Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули!» – Рома запускает магнитофон. Пыль с бумаг сдута, простыни сунуты в стиральную машину, грязь загнана под кровати, уборка закончена. Халтура и показуха, но в последнюю субботу месяца на станцию приходит мама, а такую санкомиссию не обманешь, будем вкалывать до седьмого пота.
– Челавэк, чаю! – требует Рома.
Чай у нас сегодня отменный, туристка в очках, на которой Гвоздь вот уже вторые сутки хочет жениться, подарила ему «Букет Абхазии». Гвоздь притаскивает ещё кастрюлю с подгоревшим кулешом, но от него, к нескрываемому удовлетворению Ромы, все отказываются, даже сам автор не без отвращения съедает две-три ложки (если русский язык обогатился «автором гола», то почему бы не быть «автору кулеша»?).
Я даю наставления:
– Членам комиссии смотреть в рот, не возражать, за каждое замечание благодарить и жаловаться на мою строгость: «Житья от него нет, ни днём ни ночью покоя не даёт!» К Виктору Палычу обращаться только «профессор». Он доцент, но это не имеет значения. «Да, профессор, большое спасибо, профессор, разрешите записать вашу мысль, профессор». На Евгению Ильиничну пялить глаза, восторгаться её фигурой и с недоверием разводить руками: «Вы – бабушка? Невероятно! Вы, конечно, шутите, Евгения Ильинична?» Очень въедлив и опасен Оскар Львович, ему, Олег, Сименона невзначай подсунь, пусть отдохнёт в гостинице. Гвоздь, получай пятёрку и купи пирожных, только спрячь под замок, чтобы Рома ночью не слопал. Посторонних на станцию не пускать!
– Правда, с ними одна аспиранточка едет? – елейным голосом интересуется Гвоздь. – Я к тому, что её в порядке исключения можно бы здесь устроить, я послежу, чтоб ей было удобно.
По моему знаку Олег и Осман нахлобучивают на голову Гвоздя шапку, набрасывают на него куртку и волокут на свежий воздух. Обычно после такой процедуры Гвоздь возвращается тихий, как овечка. Если аспирантка в самом деле приедет и захочет сэкономить на гостинице, Гвоздя будем связывать на ночь лавинным шнуром.
– А я? – расстроенно спрашивает Вася. – Мне больше нельзя жить на станции?
Я киваю Леве, и он зачитывает приказ начальника о временном зачислении в штат Лукина Василия Митрофановича на полставки уборщицы. Вася от души благодарит и клянётся оправдать доверие.
Всё, можно расслабиться. Я смотрю на часы: до встречи с Катюшей время ещё есть. Любопытное существо, полмира объездила, прославляя русскую красоту и моды знаменитого Зайцева. Хотя вполне может случиться, что это – игра фантазии и никакая она не манекенщица, что, впрочем, мне безразлично, я не отдел кадров.
По заявкам слушателей Рома запускает «Скалолазочку» – одну из самых любимых, таких у нас две кассеты. «Мы с тобой теперь одной верёвкой связаны…» Душа ноет, когда вспоминаешь, что Высоцкий не напишет больше ни одной песни, что его хриплый голос
