вырастают они сами, никто их никогда не сажал. Я знаю, что многие годы за могилой никто не ухаживал и не единого цветка нельзя было увидеть, положенного чьей-либо рукой. Памятник так сильно накренился, что готов был упасть, а незабудки цвели. Сейчас памятник приведен в порядок. В 1907 году в стихотворении «Друзьям» Андрей Белый сказал:
А год спустя в стихотворении «Мой друг» поэт напишет:
ПИСЬМА АНДРЕЯ БЕЛОГО Г. А. САННИКОВУ[15]
Детское <Село>. 25 ноября<1931 г.>
Дорогой друг Григорий Александрович <…> Что сказать о нашем житье в Детском? Все, что касается нас с К<лавдией> Н<иколаевной> — мирно, благополучно; живем тихо: очень много работаем; К<лавдия> Н<иколаевна> помогает мне в работе над Гоголем[16] (диктую ей, и она ведает роем выписок и цитат); работа разрастается так, что никакой нет возможности вогнать интереснейший материал в 12 печ. листов, ибо проделана работа на минимум 25 печ. листов (изучен Гоголь, рассортированы в 100 почти рубриках и выписаны цитаты): три месяца с половиной прошло лишь в чтении Гоголя, извлечении сырья; и богатство материала к плану книги превысило ожидания; сейчас жалко такой богатый материал вгонять в 12 печ. листов, то есть комкать, когда в деталях вся сила; и придется мне писать В. И. Соловьеву, что представлю лишь 1/2 плана (стиль, мир глаза и часть быта): сюжет, идеология и ряд глав предполагают вторую часть.
В Ленинграде почти не бываем; видим главным образом детскоселов, соседей (Шишковых, Петрова-Водкина и нек<оторых> других); живется с Разумниками тихо и просто[17] <…>
Вероятно, в первых числах января будем в Москве; и тогда, конечно, будем видаться, это для меня радость, ибо я так привык к Вам и к К<лавдии> Алек<сандровне>[18] за те роковые в моей судьбе летние месяцы; хотелось бы с Вами поделиться и мыслями о Гоголе, и многим еще <…>
Остаюсь искренне любящий Вас
Борис Бугаев
Детское Село. 5 дек<абря> <19>31 г.
Дорогой, милый Григорий Александрович, Очень порадовались, получивши Ваше письмо. Хорошо, что Вы приехали, полный впечатлений; и — пишете; и заранее облизываюсь, как кот, предвкушая момент, когда Вы мне, а может быть, и Кл<ав-дии> Ник<олаевне> прочитаете, на что прочно надеюсь, как и на то, что мы с Вами не раз увидимся, ибо опять будем соседями; сквозь все печальные и тревожные впечатления лета, от которых (это парадоксально) осталось и что-то по-особому радостное, выступает светлым пятном Ваша комната, телефон, Вы или Кл<авдия> Александровна; и невольный, вспыхивающий разговор между двумя телефонами.
Как хорошо, что Вы пишете так, как пишете, о назначении писателя: да, надо любить человека; и — верить в то, что даже он лучше, чем выявляет себя. И ведь это так и есть, ибо все лучшее в каждом так же не выступает наружу, как и худшее; худшее сознательно утаивается; и все же проступает (о нем подозреваешь); а лучшее, обыкновенно, невыразимо в жесте; оно утаено самой судьбой; и — увы — чаще всего о нем никто не подозревает; иногда о нем не подозревает и тот, в ком оно живет; и потому-то совершенно реальна наша вера в то, что человек лучше того, чем он кажется; во-первых, оно в известном смысле так и есть; во-вторых, верю в могучее, волевое действие «веры», ибо корень ее волевая уверенность, т. е. творимый образ поволенной действительности, который и есть действительность собственно; ибо обставшая действительность, или то, что кажется в ней настоящим, в каком-то отношении всегда прошлое; она «ставший склероз», а живо, динамично то, что действует как становление.
Вот почему меня обрадовали Ваши слова, и по-человечески, и как писателя, и за Вас, и за всех нас, т. е. тех, кто пытается себя плавить и расширять в людях и с людьми.
Но обрываю себя; чувствую, что, если не оборву, растекусь мыслью по древу и пропущу почтовый час; у нас с К<лавдией> Н<иколаевной> ряд деношних дел: метка, колка дров, печи, очереди; у меня расчистка двора, что «плюс» работа переполняет день до иногда невозможности вовремя попасть на почту; зато жизнь вдвоем осмысленная и радостная; диктую К<лавдии> Н<иколаевне> «Гоголя»; К<лавдия> Н<иколаевна> вообще вверглась до дна в мои работы; вместе пишем Гоголя. После того, как она стала моей женой, она еще более стала секретарем-другом-сотрудником. И опять обрываю себя, потому что ближайший мотив ответа Вам, во-первых, сердечно Вас поблагодарить 1) за книжку, 2) за справки; Вы меня бесконечно выручили. Но я уже так Вам обязан, что просто машу рукой, ибо стыдно повторять словами то, что есть жест сердца < …>
С чувством живейшей любви
Борис Бугаев
Лебедянь. 18.VIII. <19>32 г.
Дорогой Григорий Александрович,
Великолепно отдыхаем в Лебедяни; она превзошла все ожидания; мы попали в то именно место, где быстро излечиваются нервы; и с питанием недурно. Первую неделю одолевала законная лень; теперь пишу статью о Вашей поэме [19], которую надеюсь кончить послезавтра; и отослать Вам для Гронского[20] в конце августа; боюсь, что размер статьи не менее листа и что не для «Известий» (по размеру), хотя по языку изо всех сил стараюсь писать просто. Думаю, что статья скорее для «Нового мира»; а может быть, в сборнике, редактируемом Гладковым, если там есть место статьям, нашлось бы ей место. Вам или Гронскому будет виднее. Милый друг, невыразимо хорошо отдыхать; и по реакции на «деревню» нашу, до чего мы с К<лавдией> Н<иколаевной> нервно измотались в Москве. Наш сердечный привет Е<лене> А<ветовне>. К<лавдия> Н<иколаевна> шлет Вам привет. Остаюсь любящий Вас. Б. Бугаев.
