<Коктебель>. 29 июня <19>33 г.[21]
Дорогой Григорий Александрович <…>
За 10 дней жизни здесь был только один теплый день — тот, в который писал Вам второе письмо. А то все холодок; ходим с придрогом; сейчас небо закрыто войлоком беспросветных туч; моросит осенний дождичек. Когда это все кончится, — неизвестно. Бедные приезжие! Уже их опрашивают, когда они уедут, а они ни разу не выкупались; ни разу на пляже вволю не належались; на пляже и сыро, и ветристо; хожу в зимней шкурке своей; и — только так. И настроение соответствует погоде: апатия, сонь, разуверение в своих силах; и отвращение ко всякой работе, связанной с литературой. Последний инцидент (разговор с Мстиславским)[22] точно вышиб из рук перо. Чувствую себя вполне беспроким и ненужным, выбывшим из колеи жизни. Видно, пора умирать.
Отвращение и негодование на то, что люди так мелко плавают, что осмысленная работа покрыта интрижками, — вот реакция на последние 2 месяца жизни в Москве. Время ставит задачи огромных масштабов, социалистическое будущее взывает к тому, чтобы мы все работали из энтузиазма; но слишком много мелких людишек поставили своей задачей: гасить энтузиазм и вышибать перо из рук тех, кто им владеет; и их так много, что самое перо, орудие работы, становится постылым тебе.
Вот какие грустные настроения навевает на меня убийственная погода: не Крым, а… полярный круг! Простите, что и от этого письма веет… полярным кругом. Остаюсь любящий Вас Борис Бугаев <…>
Коктебель. 12 июня <19>33 г.
Дорогой, милый Григорий Александрович,
Сердечное Вам спасибо за скорую посылку путевок; мы их давно получили; и очень радовались, что легализированы до 15 июля. Дело в том, что 15-го сюда ждут 36 человек из Ленинграда, а завтра уезжают лишь 6 человек; итак: 30 новых мест понадобятся для размещения путевочников. Конечно, наш управляющий, человек любезный, не лишил бы нас нашего домика; но мы бы чувствовали себя крайне неловко перед новоприбывшими. Приезжают усталые люди отдыхать; и тот факт, что двое теснились бы из-за нас, смущал бы нас.
И еще спасибо за мудрое, хорошее, поддерживающее письмо; Вы правы: все волнения по мелочам — пена на гребне волны; иногда изнемогаешь, когда не видишь самих волн жизни, а одну пену. Но сейчас смотрю сверху на жизнь; и пена — растаяла; твердятся старые строчки Брюсова: «Отступи, как прибой, все пустое, дневное волненье! Одиночество, встань, точно месяц над часом моим!»[23]. И в этот час жизни, переживая одиночество, переживаю, в сущности говоря, общение с тысячелетиями; когда поднимаешься над Коктебелем к развалинам старого армянского монастыря 15 века, то вид на взволнованное море хребетиков и холмов, выгравированных, точно резцом, вызывает впечатление застывшего ряда волн времени, где каждый холм — столетие; видишь перед собою эпохи; земли трухлявые, старые, изжитые; они полукамни, полупрах; и не знаешь, что здесь испепеленный кусок замершей лавы (здесь почва вулканическая: холмы — бывшие сопки, а сбоку потухший вулкан, Карадаг), это — развалины древних культур, отложенных друг на друге. Ведь мы в сердце древней Киммерии, начало которой убегает в до-историю; на ней отложения — скифов, эллинов, татар, генуэзцев, турок. Судак (древняя Сукдейя) насчитывает 2000 лет.
Мы с Клодей потому и любим Коктебель, что он не напоминает нам Крым; здесь в миниатюре странный синтез русских степей, Армении (сухость и четкость рельефов) и… греческого Архипелага, который я переплывал много лет назад и который таким близким увиделся. Здесь — место встречи когда-то Скифии с Элладой; для древних русских это — крайний юг: предел их распространения; для древних греков это — крайний север. Самая скромность и некоторая угрюмость летом выжженных степей и холмов, сочетание моря, степи и гор, — говорит сердцу, приподымает сознание. И помогает здесь жить тот факт, что Коктебель — не «модный» курорт; он маленький; несколько вилл, превращенных в дома отдыха, не теснящихся друг к другу, вдали — деревня; рядом огромный пустой пляж, множество прогулок (и в степь и в горы — по выбору), — все навевает покой; наш домик шагов на 200 отступает от Дома отдыха; а этот последний — крайний дом Коктебеля; мы — на холме, за нами гривастая гряда над морем, куда легко карабкаться; а далее — горы с легкими подъемами и с очаровательными видами на море и долину. Люблю вечером, перед сном, сидеть на террасе и видеть под собой, несколько отступя, огни Коктебеля.
Все — прекрасно, кабы не погода: тот же пронизывающий ветерок гонит с пляжа, хотя и солнечно; в степи — жарко, а у моря — пронизывает; и ловишься на этом; два только раза погрелись в купальных костюмах, а вчера — продрог; и боюсь, что опять что-то подцепил: ломит голову, есть чувствительность в боку, слабость и усталость (может быть, это и перепек, может быть, это и усталость от 4-х прогулок в горы). Хоть на солнце и жарит, а… холодно; нет доверия к самому солнцу; и опять спрятался в теплое; а на купанье махнули рукой; авось к июлю можно будет и купаться. Мне не советуют лезть в воду, пока не будет 18° по Ц (а сейчас t° воды — 14–15, не более). И потом — огорчение: из Коктебеля исчезли красивые камушки, и нет даже охоты их искать.
Не знаю, выйду ли из сонной одури, в которую впал здесь; приехал усталый, а сейчас чувство усталости перешло в откровенную лень; присоединяется и сознание, что не стоит работать. Ведь я мечтал, отдохнув, приняться за 2 часть «Между двух революций» и, кончив ее, поставить точку на стиле работ последних лет (прицелиться к Грузии, Армении или к Алтаю и т. д.); а Мстиславский, сыграв-таки злую свою роль, точно зарезал во мне мое детище. И, глядя вперед, недоумеваю: кончать или не кончать работу. Во всяком случае, я намереваюсь «Федерации» поставить прямой вопрос: когда она печатает первую часть; и в случае, если Корнелий Зелинский, или Селивановский,[24] или тот же Мстиславский поставят дело так, что надо-де переработать заново отданную порцию книги, я вторую часть книги писать откажусь и потребую назад рукопись. Эта-то неопределенность за целый сезон 1933/34 года (над чем работать) таки ставит в глупое положение; точно человека, работавшего в поте лица б месяцев, рассчитали: («убирайся на все 4 стороны») в разгаре его работы. Вкус к ней потерян. А еще не знаешь, над чем иным работать (над 3-м ли томом «Москвы», над «Германией»[25] ли, или искать работы очеркистской). Когда пишешь большой том и планируешь время полугодиями, то удар по неоконченной работе на ряд месяцев ставит тебя в положение безработного неудачника.
Знаете, Гр<игорий> Александрович, я Мст<иславскому> не прощу его гадости: он точно «сглазил» меня; и теперь знаю, что «Межд<у> двух рев<олюций>» останется недоноском. Когда книга написана, есть удовлетворение; и не пугает судьба ее (напечатают или забракуют); а когда она еще в зародышевом состоянии и ее «сглазят» в утробе — родится уродец.
Но эти размышления уже — «пена»: суета сует! А я — над ней; боюсь, что и немного над жизнью.
Меня влекут ритмы тысячелетий (социализм через 500 лет, история старых культур и т. д.), а не современность, не «злобы дня»; и менее всего писат<ельский> съезд после того, как я узнал, что И.М. <Гронский> покидает Оргкомитет (так здесь передали мне); и чувствую: он-то и был связующим звеном между литер <атурной> современностью и мною.
Кстати: не можете ли сообщить, кто сейчас в Орг-комит<ете> ответственное
