— Все здесь? Ржете, жеребцы? На чьей вахте…
Бог ты мой, ну почему все дурки происходят именно на моей вахте? Но капитан Дормидонтов был справедлив. Услышав мои показания о том, что озябшая гостья была проведена им до трапа лично…
— Через час вернуться обещала? — переспросил Дормидонтыч, и автоматически вскинул к носу левое запястье.
— А ч-черт! — было самым мягким выражением из последовавшей за этим как минимум трехминутной тирады с употреблением не только могучих русских, но и шаблонных английских, вычурных испанских и гулких турецких ругательств.
— Доброе утро, капитан, — раздалось с причала.
Я приходила вчера вечером, но Вас не застала…
Это была она. Та самая прекрасная буфетчица, чей мягкий слух капитан Дормидонтов решил беречь вплоть до списания моряков с судна.
Да ..... ... . ..., - сказала незнакомка, чтобы утешить Дормидонтыча.
Я во Владике, .. .... ...., долго на рыбаках работала, иногда шикотанская красавица какая-нибудь так моряка обчистит… Они ж там, ..... ......, со всего Союза на сайровую путину собирались. ...... .....!
Мы с Витькой переглянулись.
— Наш человек, — сказал Витька.
Дормидонтыч еще некоторое время удерживал в заложницах оставшуюся в его распоряжении гостью, под конвоем из двух матросов водя ее по злачным местам города- сказки.
Убедившись, что ожидаемого результата подобные экскурсы не дают, он подключил к делу знакомого капитана из уголовного розыска, который в течении получаса нашел для друга-Дормидонтыча то, что он искал. Вернее, ту, которую искал. Потому что ни куртки, ни звезды шерифа, ни самозаводящегося 'Ориента' при ней уже не обнаружилось. Дама успела обтяпать бартерную сделку с торговцем спиртным еще прошедшей ночью.
— А я вам говорил, не трогайте длинноухих, беда будет, — при случае напомнил Дормидонтычу Витька.
Дормидонтыч только махнул рукой. Кампания по обезрыбачиванию палубной команды была им проиграна бесповоротно, как Крымская война Николаем Первым.
Однако больше всех нас возлюбил новенькую Дядя Федор. Потому что в первый же день работы Люда без всяких предисловий выложила перед ним перетянутый изолентой конверт и сказала:
— Федор Эдуардович, я слышала, Вы что-то ищете. Я приборку в буфете делала. Вот, нашла…
Достаточно было посмотреть в этот момент на нашего второго механика, чтобы понять, что не смотря на то, что Люда отнюдь не узбечка, Дядя Федя не оставит всяким любителям пускать погонами золотых зай… (тьфу-тьфу-тьфу! три раза)…чиков в глаза прекрасных дам практически никаких шансов на Людмилину благосклонность.
Т/Х СУРСК
Июль, 1996.
ХЕРСОН — БАТУМИ,
или
ПОМПОЛИТСКАЯ БОЛЕЗНЬ
Бывает такое. Обычно у помполитов. Мания преследования наоборот. Сойдёт моряк пройтись посуху вдоль родимого борта, осмотреть извне своим выпуклым морским глазом подтёки ржавчины под шпигатами и заваленный при швартовке фальшборт, выйдет размяться, стряхнуть с себя накопленное статическое электричество, ощутить под ногой не зыбь, но твердь и ненароком заглянуть с причала в иллюминатор буфетчицы Светки, и… — цап моряка за руку.
— Кравченко, вы намеревались сбежать в инпорту!
Это Помпа. Крыша у него от бдительности едет. Где-где, а в этом вот Дубае, Кравченке сбегать никакого резона нет. Потому как у здешних объединённых эмиров — сухой закон.
Бывает такое.
Помполитов вот отменили, а у меня началось. Неужто заразное?
Ходовую вахту стоял я с Мастером. С капитаном, по-вашему. Мастер, иначе — Папа. Но наш на 'Папу' возрастом ещё не вышел.
Молодой. Непьющий. Не зануда и не уставник. Успел поработать и в пароходстве, и на рыбачках, и в портофлоте. К нам сбежал с Чукотки. Три года по контракту. Капитаном лоцманского бота, что-ли?
Ранняя седина. Сдержанность. Глаза глубоко упрятаны в морщинах: не чукча, приходилось жмуриться. Пожалуй, из всей галереи капитанов, под которыми я имел честь ходить по восьми морям двух океанов, он один вызывал доверие с первой же встречи, с первого разговора. Было у него такое свойство. Люди верили ему сразу же. Причём все, без исключений. От портнадзирателя до брошенной женщины.
Не Мастер, а рубль за подкладкой за день до получки. Только вот… слишком вежливый.
— Коленька, отдай правый якорь, пожалуйста.
Это он боцману-то. Дракону. 'Шкуре', как правильно говорят мурманчане. И сволочи, надо сказать, — тоже порядочной. Право — кулак да рот чёрный. А ему: 'Коленька…, пожалуйте.' Нельзя так с нашим братом. На втором 'пожалуйте' на голову сядет. Нас куда ни целуй — везде задница. А капитану голова дадена для ношения форменного головного убора и ещё кой для чего, но никак не для того, чтобы боцман на ней сидел и сморкался. А Вы мне: 'Вежливость… '
Этого в Мастере нашем было, пожалуй, через край. Извиняться начинал за пять шагов до того, как наступит на ногу. Никогда я с таким феноменом среди их судоводительской братии не сталкивался. А перевидал я их… без бития в грудь, действительно насмотрелся. Всё ж — рулевой.
А бегали мы в то лето из Херсона, да на Батуми. 'Мы' — это 93-ий. Номерной пароходишко. Не больше таза для бритья. Вместо помазка — швабра за бортом болтается.
Два трюма, кубрик, камбуз, восемь желудков за столом в салоне да сейф в капитанской каюте — всего того парохода.
Машина — изношена. Механики — из запойных. Так что насчёт 'бегали' — это я малость загнул. Чапали по семь узлов. Тринадцать километров в час, то-есть. Без тридцати шести метров.
От траверза Сочей — вообще крались на цыпочках. Подгадывали проскочить войну ночью. С погашенными огнями. Портнадзор наставлял проходить Сухуми на значительном
