молодняка: питие чая на ковре в чьей-то гостинной, на какие-то стихи, выходки студента по кличке Тромбон и разговоры в прокуренной кухне. Когда они сильно поссорились, мы перестали с Андрюхой разговаривать. Он уже тогда умел перешагивать через сантименты, плевать бы ему на наш бойкот. Но нет, сорвал последнюю розу с клумбы перед училищным КПП, которую начальник строевого отдела уже чуть ли не принимал у дежурного по описи: 'Лепестков — семнадцать, листков — пять, шипов — восемь…'- и пошёл мириться и свататься.
Помнишь какой счастливой она была на нашей свадьбе? Не за нас, конечно. Андрюха вернулся из первого рейса, она ездила встречать его пароход в Одессу и даже стояла за лентяя Андрюху стояночную вахту механика: открывала в машине какие-то клапана и переключала рубильники на ГРЩ, пока её сокровище нежилось в коечке.
Может ей лучше было бы с Толиком? Или со мной? Если бы для нас дружба не была святым и решённым?
Я знаю, что ты готова меня ревновать даже к школьным подружкам, но к этому — не надо. К тридцати наконец понимаешь, что нельзя откладывать напотом ни любовь к женщине, ни измены ей.
Всё ведь было ещё до начала времён. До тебя.
Когда она последний раз приходила к нам в гости, и вы по-женски секретничали и жаловались друг другу на мужей, я даже разочарован был: ничего не ёкнуло. Чужая женщина. Смотрел больше на уменьшеную копию с Андрюхи-оригинала. Такой же шустрый пацан.
Андрюха и в мореходке был шустрым: всегда умел устроиться так, чтобы самую неблагодарную и тупую работу делал другой. В какие-то лаборанты, чтобы не отмечаться на самоподготовке и иметь каморку, даже в сантехники какие-то, на зарплату. Делил с Толиком. До сих пор смешно, прорыв канализации, Толик в люке уже, а Андрюха подаёт ключи и инструкции. Он ведь — механик, специалист, а не радист какой-нибудь малахольный. И не водолаз.
Он и из училища уже с рабочим дипломом вышел. Дописал в справке о плавании ноль в мощности дизелей, порт Николаев после порта Херсон, и превратил речную баржу, на которой мотористом после бурсы работал, в сухогруз с морским районом плавания.
И в море пытался какой-то короткий путь выискать. Учёба в вышке по направлению управы, аспирантура. Заучился до того, что теперь его в моря силой не выпихнешь. А в море оказалось, что лёгких путей нет. Там идти по дуге — короче чем по прямой.
Он теперь — бизнесмен. Торгует рыбой вместо того, чтобы, как учили одиннадцать с половиной лет, ловить её.
Вот он — победитель. Хозяин жизни. Без сантиментов.
Только вот… Бизнес — в Мурманске. Рэнка с ребёнком — в Киеве. 'Ты — свободная женщина. Моё дело вас обеспечить. Можно, завтра об этом? Дела. Должны позвонить.'
Обеспечил. Наконец все дела оказались недостаточно срочными.
— Не знаю, как сыну сказать.
Что осталось? Звон того хрустального колокольчика, который они подарили на нашу с тобой свадьбу?
Как хрупок хрусталь.
Колокольчик мой. Неужели, опять хлопнув дверью и закинув на плечи парусиновую кису, я могу возвратиться в пустыню?..
Может тебе было бы лучше с другим моим другом? Который напился вдрызг на нашей свадьбе? С бестолковым моим Клюбе, так и не вышедшим ни разу в моря, даже на училищной практике умудрившимся угодить на отстойный пароход и четыре месяца проловившим бычков с его борта, так и не выйдя в рейс?
Ведь это он, а не я, называл тебя Оленькой?
Он ведь и звонить нам перестал, после того, как я в шутку отчитал его:
— А чего это ты ей звонишь? Я ж — в рейсе ещё.
И Клюбе пропал. Неужели я сдуру — угадал? Бестолковый, смущающийся вечно Клюбе. Я ведь тоже это только сейчас понял. Как мудреешь, когда перевалил эту тридцатую параллель.
Он звонит тебе ровно раз в год. Уже десять лет. Дружба — святое. Может лучше с ним, чем со мной неприкаянным?
Колокольчик мой.
Знаешь, что сказала мне моя мэм, когда я в очередной раз хлопнул дверью и ехал в Одессу побеждать эту чёртову жизнь, несмотря на то, что… Да какая разница что? Прости ей все придирки к чужой девке, уведшей навсегда из дому родненького и всегда правого сынка, то, что она не такая, как ты, и за всё остальное, даже мне неизвестное, прости за одну эту фразу:
— Ты может не знаешь, что тётка твоя ушла из жизни по своей воле? Никакой не инфаркт. Да, тогда за это грозила тюрьма, а не поездки на Канарские острова. Но куда важней то, что рядом не нашлось человека, способного поддержать её в такой момент, и она ушла даже несмотря на то, что Колька ещё был совсем маленьким. Не доводи до этого Олю.
Если б мы слышали женщин.
Неужели только звон разбившихся колокольчиков проникает в наши залитые воском уши?
Оказывается, вот так всё это происходит?
Без шума и гама, ты говоришь:
— Похоже, мне пора, — собираешься и мы идём за ручку, точно так же, как часом раньше я отводил в школу Барби. Даже той же дорогой.
— Боже мой! Вы что, шли пешком? — это моя мэм. Ты всегда её поражала. На сей раз тебя упрекают в беспечности.
А я опять думаю о естественности. Рожать для женщин — естественно.
Так же, как для меня собирать свой заплечный мешок и садиться на поезд.
— У тебя что, ещё нет билетов?
Как же можно рожать, не договорившись заранее с каким-нибудь светилом акушерской мысли, не задобрив его щедрым подношением, не упросив присутствовать лично, чтобы не дай бог чего…
— Да, Оля — смелая женщина, — это уже твоя подруга Ирка, забираем из школы наших девок.
— Рожать сейчас, когда и самим непонятно за что жить, мой Генка — опять без работы. Нет уж, увольте. Янку я вам родила, хватит.
А я опять думаю, что рожать-то — всегда одинаково. Бог не берёт взяток, и королев обслуживает так же по-хамски, как и простолюдинок: выполняет обещанный пращурам пункт о муках.
А я ведь до сих пор не запомнил день рождения Барби. Двадцать пятое или двадцать четвёртое?
Радиограмма пришла двадцать пятого.
— Двадцать третьего, — отвечает мне Барби, насупившись. Оказывается, чтобы помнить такие вещи, нужно стоять не на якоре под островом Нокура в Красном море, а под окнами первого роддома, вместе с разделившим мою радость и бутылку самогона однокашником Стасом, который почему-то прыгает свадебным индейцем под твоими окнами, пожалуй, повыше меня. Явно решил, что имя для Синди мы выбрали в честь него, плэйбоя
