Омелин так, что Прошка аж присел, инстинктивно дёрнув руками, чтобы закрыть голову от удара. — И когда ты в себе эти холуйские замашки изживёшь, а? — уже спокойней спросил у него комиссар. — Ты ж не дворня теперь, а боец регулярной Красной армии, понимать должен.
Никиткин выпрямился, но при этом отчаянно покраснел. Комиссар усмехнулся половиной лица, чтобы Прохор увидеть не смог. Молодому человеку-то и невдомёк было, что Омелин почти точно цитировал «Чапаева». Этот кинофильм, вообще, изобиловал цитатами почти на все случаи армейской жизни, что особенно хорошо осознал батальонный комиссар именно в восемнадцатом веке.
На правом фланге затрещали рогатки и две или три скатились по валу, стащенные пионерами. И тут же в пролом ринулись солдаты. Завязалась жестокая рукопашная схватка. Она была особенно страшной из-за того, что сцепились в ней ударные батальоны с добровольцами, чьи мундиры успели за время перестрелки основательно прокоптиться и окончательно утратили свой изначальный белый цвет. Пролом в линии рогаток быстро заполнялся трупами и ранеными, чья участь была незавидной. Как правило, они сами не успевали или просто не могли отползти в сторону, и их часто попросту затаптывали дерущиеся.
— Прорываются, товарищ командующий, — констатировал очевидный факт комиссар. — Надо бы подкрепление отправить. Противник к пролому подтягивается с центра позиций.
— Штрафников туда, — приказал Кутасов. — Ликвидировать прорыв врага или всем сдохнуть.
— Я сам их поведу, — сказал Омелин. — За кем другим они не пойдут, а я, думаю, сумею увлечь их!
Останавливать его Кутасов не стал. Это грозило спором, что в данном случае было страшнее даже потери комиссара.
Омелин тем временем устремился к солдатам в серых шинелях без знаков различия. Это были штрафники, два батальона которых были сформированы из полков авангарда, опозорившихся в сражении на берегу Волги.
— Солдаты Революции! — крикнул им комиссар. — Вы можете искупить свою трусость! Остановим врага! Не дадим ворваться в ретраншемент. За мной!
Он выхватил свою шашку и быстрым шагом направился к пролому. За его спиной пришли в движение солдатские массы. Штрафные батальоны пошли в атаку. Перестроившись в колонну под отчаянный барабанный бой, штрафники ударили в штыки без единого выстрела. И первым был комиссар Омелин. Он отчаянно рубил вокруг себя тяжёлой шашкой, так что только кровавые ошмётки во все стороны. Он ломал штыки, направленные ему в грудь, схватывался с офицерами-командирами, носившими шпаги, каждый раз выходя из них победителем. И пусть куртка его в нескольких местах была порвана, но следов крови на чёрной коже её видно не было, и потому многим комиссар казался заговорённым от пуль и клинков. Во многом его усилиями прорыв был ликвидирован, он сам несколько минут дрался на валу, обороняя его, вместе со штрафниками и гренадерами, пока воентехники не подтащили новые рогатки и не сровняли линию ретраншемента.
Согнанные с вала добровольцы быстро перегруппировались и снова устремились в атаку. Воентехники за это время успели заколотить рогатки в мёрзлую землю, укрепив их для надёжности дополнительными клиньями. И вновь пошла перестрелка. Оставив два батальона бывших штрафников, теперь уже признанных комиссаром равноправными бойцами Революции, подкреплять гренадер, Омелин с другими устремился на редуты, которые грозили пасть под ударами суворовских солдат. Судя по митрам, это также были гренадеры, из какой- нибудь сводной бригады или вроде того. Рослые усачи взобрались на вал и не стали обстреливать защищающих редуты солдат, а ринулись в рукопашную. Через рогатки, через колючую проволоку, они рванулись к пушкам. Кто-то вис на проволочных заграждениях, кого- то убивали, но упорству и силе гренадер могли позавидовать солдаты всех армий мира. И они прорывались к неистово плюющимся орудиям. Будь, у Пугачёва лучшие канониры, быть может, они смогли бы остановить валом картечи, однако они были такими, какими были, и суворовские гренадеры уже дрались с ними. Бомбардиры отбивались банниками, но противостоять могучим усачам не могли.
Именно в этот момент и подоспел Омелин со своими штрафниками. Которые, конечно, уже совсем не штрафники. Обороной редутов командовал Стельмах, дослужившийся уже до полковника, почти весь полк его состоял из бывших уголовников и ссыльных, командирами — политические, и дрались они сейчас особенно упорно. Кутасов знал, кого ставить на эти позиции. У крестьян и рабочих ещё был хотя бы призрачный шанс сбежать, укрыться в деревнях, где сердобольные всегда укроют, спрячут, не выдадут. А куда деваться беглым уголовникам? Вот и дрались они за свою жизнь, упорно и жестоко, ни в чём, кроме, пожалуй, выучки, не уступая гренадерам.
Бывшие штрафники бегом ворвались на позиции и снова без единого выстрела ударили в штыки. Окровавленные, в рваных гимнастёрках, с мушкетами наперевес они схватились с гренадерами, уже готовыми загвоздить пушки. Среди митр мелькали шапки пионеров, те держали в руках деревянные молотки. Часто они орудовали ими, как оружием, проламывая головы особенно ретивым пугачёвцам, желавшим добраться до них.
— Пионеров бей! — выкрикнул приказ Омелин. — Не дать загвоздить пушки!
Он ворвался в битву, размахивая шашкой. Так и полетели гренадерские митры. Рослые усачи падали вокруг него, как будто он был былинным богатырём Ильёй Муромцем. И вот уже его начинают бояться, вокруг него образуется что-то вроде зоны отчуждения. Он рвётся на врагов, размахивает окровавленной шашкой, а те подаются назад, не желает драться с этим порождением преисподней. И штык его не берёт, и пуля, и шпага. Как с таким сладить?
А за неистовым комиссаром шли бывшие штрафники и солдаты Стельмаха, воспрянувшие духом. Омелин повёл их за собой, увлёк, и они выбили врага с редутов, сбросили с вала, как незадолго до того сделали это в нескольких десятках метров. И вновь воентехники заколотили в мёрзлую землю новые рогатки и намотали на них колючую проволоку. Правда, разрывов в заграждениях было здесь намного меньше, и работы было совсем немного.
— Останетесь здесь, товарищи бойцы, — приказал бывшим штрафникам Омелин. — Поступаете под командование полковника Стельмаха.
— Хорошо подкрепление, — усмехнулся бывший студент.
— Твои не лучше, — в тон ему ответил Омелин. — Я пошёл, повоевал — и будет. Пора бы и в штаб.
— Ступайте, товарищ комиссар, — кивнул Стельмах. — А я посижу тут пока.
Он опустился на мёрзлую землю и прикрыл глаза. Бывший студент отлично понимал, что умирает, долгие мытарства в тюрьмах, допросы, на которых с ним никто не церемонился, и жизнь в ссылке научили его хорошо чувствовать своё тело. И теперь все резервы его организма были исчерпаны. Раны слишком тяжелы, крови он потерял слишком много, да и нервное истощение довело его до могилы. Он откинулся на вал, вздохнул пару раз глубоко, глубоко — и умер.
Ничего этого комиссар Омелин, уходящий с позиций артиллерии правого фланга, знать просто не мог. Пушки вновь открыли огонь, теперь уже шрапнелью, осыпая снарядами перегруппирующихся для новой атаки гренадер.
— Не расслабляться! — начали покрикивать командиры стельмаховского полка и восстановленные из штрафников. — Не сидеть! Не сидеть! — поддерживали их унтера. — Готовиться к отражению атаки!
