противоположного склона. Как говориться, на чём — на всём.
— Укрыться за сугробами! — закричал тут же Орлов, одним из первых вскочивший на ноги. — Скорее! Скорее! Они сейчас палить по нам станут!
И мы бросились к наметённым ветром сугробам. Вот ведь как странно, в ретраншементе и ветер был, и вьюга крутила, но только здесь, за его пределами, они накинулись на нас, как будто с новыми силами. Злой ветер так и швырял нам в лица колючие снежники, вонзающиеся в кожу тысячами иголок. Я едва успел укрыться за здоровенным сугробом, когда захлопали выстрелы и в нас полетели пули. Однако попасть в кого-нибудь при такой вьюге, снежинки запорашивают глаза, и таком ветре, который сносит пули, можно было разве что случайно.
Дождавшись, когда выстрелы стихнут, я со всех ног бросился к лагерю. Не заплутать бы в этакой-то пурге.
Я пробежал несколько десятков саженей, прежде чем услышал свист. Страшный и отлично знакомый свист, с таким скакали в бой всадники диких народов, пугачёвские иррегуляры, башкиры, калмыки, татары, казахи. Их не пустили в бой, когда мы обстреливали вагенбург, предпочтя пожертвовать несколькими эскадронами рабочей кавалерии, а теперь, мы бежим разрозненными группами, и по нашему следу пустили иррегуляров, словно гончих псов за беглыми крепостными. Хорошо хоть ветер и пурга не дадут им пускать нам в спину стрелы, ну да им хватит и сабель. Похоже, все мы обречены.
Один такой промчался мимо меня, не заметив в пурге, а вот товарищ его, огибавший большой сугроб, выскочил точно мне наперерез. И был он поистине страшен, это дикое дитя степи. Узкие глаза, смуглое лицо, губы сложены для оглушительного свиста. В меховой шапке, странно смотрящейся с серой шинелью. Он засвистал, как соловей-разбойник, вскинул кривую саблю, готовясь рассечь меня едва ли не надвое. Но я успел рухнуть навзничь и схватился за рукоять пистолета, который так и остался заряженным лежать в моей ольстре. Не до стрельбы было во вражеском ретраншементе. Кривой клинок сабли сверкнул надо мной, распоров епанчу и мундир, обжог кожу холодом стали. Раздосадованный иррегуляр взмахнул ей снова, ещё сильнее свесившись в седле, чтобы достать меня лежачего. Конь его так и плясал, грозя затоптать меня копытами. Всадник уже занёс над головой саблю для второго удара, когда я выдернул из ольстры пистолет и выстрелил в иррегуляра. Пуля попала крайне удачно — во лбу всадника появилось круглое отверстие, а затылок лопнул, будто по нему изнутри черепа молотом врезали. Иррегуляр откинулся в седле, выронил саблю и свалился с коня. Тот тут же вскинулся на дыбы и умчался прочь. Я даже на ноги подняться не успел, а он уже скрылся в снежной круговерти. Очень жаль, верхом бы у меня было больше шансов добраться до лагеря.
Поднявшись на ноги, я побежал дальше. Несколько раз где-то вдали слышались крики, едва пробивавшиеся через завывания пурги. Это те, кому не повезло так, как мне. Одну схватку я видел, всадник налетел на бегущего, не понять солдата или офицера, добровольца или суворовца. Взмах, другой, бегущий человек падает ничком, а всадник топчет его копытами коня. А потом разворачивает его ко мне, бьёт пятками, направляя заупрямившегося скакуна, не желающего скакать сквозь пургу. Пистолет мой разряжен, придётся драться пешим против конного, что было мне весьма непривычно. Иррегуляр опустил руку, собирая силы для удара, отразить такой палашом практически невозможно. И всё же я поднял оружия для защиты, не особенно надеясь пережить этот удар врага. Но тут из пурги вылетел ещё один всадник — не в серой шинели и меховой шапке, а в гусарском мундире. Он конём сбил пугачёвца, чей скакун пошёл боком. Они обменялись несколькими ударами, гусар наступал, тесня противника, не ожидавшего такого напора. И тут где-то вдали, хотя на самом деле было это не так и далеко, запели трубы. Гусар, спасший меня, был всадником передового отряда. За ним мчались несколько эскадронов лёгкой кавалерии. Гусары, пикинеры, даже несколько драгунских. Они схватились с пугачёвцами, спасая нас. Без свиста и гика, только под пение труб из нашего лагеря.
Я побежал туда со всех ног, спотыкаясь, утопая в сугробах, несколько раз падал, но вставал и продолжал свой бег. А надо мной схватывались гусары с калмыками, пикинеры с башкирами, драгуны с казахами. Последние не изменили своей одежде, оставшись в длиннополых тёплых халатах и меховых шапках. Ведь казахи Младшего и Среднего жузов были союзниками самозванца, а не обычными солдатами его Красной армии.
Я едва не повалился на рогатки нашего лагеря, искать вход в него не было сил. Мне помогли, перетащили через рогатки, едва не на руках отнесли в костру, сунули в левую ладонь, правой я всё ещё мёртвой хваткой сжимал палаш, чарку с обжигающей водкой. Я проглотил её одним глотком, даже не поморщившись, и мне тут же дали вторую. Она пошла также легко. Голову заволокло туманом, пальцы сами разжались, на снег упали чарка и палаш, а следом и сам я рухнул бы, если б не подхватили меня товарищи. Дальнейшего уже не помню.
От слов комиссара лицо Кутасова в прямом смысле заледенело, став похожим на вырезанный из мрамора лик, как в Петергофе или Пушкине.
— Это невозможно, — ответил он безапелляционным тоном. — Как ты мог додуматься до такого, Андрей?
— Очень просто, Владислав, очень просто, — сказал комиссар. — Все мы тут, в ретраншементе обречены, спорить с этим глупо. Но ты, командующий Красной армии, должен жить. Именно поэтому тебя сегодня ночью вывезут в Москву. И спорить с этим не смей, Владислав, если надо я прикажу привязать тебя к носилкам…
— Ты не посмеешь! — прорычал Кутасов.
— Посмею, Владислав, — покачал головой Омелин. — Очень даже посмею. Я, в конце концов, армейский комиссар первого ранга, и принял командование после твоего ранения. И имею право отдать такой приказ.
— Знаю я твои приказы, — отмахнулся Кутасов. — Зачем ты приказал заливать вал водой, ледяную корку из пушек разобьют в несколько минут? У Орлова хорошие канониры.
— Нельзя чтобы люди сидели без дела после такого поражения, — ответил комиссар. — Часть солдат я занял на восстановлении вагенбурга, остальные же плавят снег и заливают водой вал. Так им некогда думать о поражении и налёте врага, вот пускай поработают. Заодно и согреются немного.
— А в тылу, что за работы ведутся? — настаивал командующий армией.
— Узнаешь, Владислав, когда ночью поедешь из лагеря.
— Это ещё не решено… — решил постоять на своём комбриг.
— Решено, — отрезал комиссар. — Я принял командование армией и отдал приказ о твоей эвакуации в Москву, Владислав.
— А может не в Москву, Андрей? — изменившимся тоном произнёс комбриг. — Как Кутузов говорил, ну, точнее, скажет ещё, с потерей Москвы не потеряна Россия, но с потерей армии… Уйдём на Урал, к заводам, рабочему классу, соберём новую армию и снова выступим в поход.
— Сам понимаешь, Владислав, что ничего из этого не выйдет, — покачал головой Омелин. — Ведь почти так думал и Пугачёв, повернув армию с московского направления на юг, к Дону. Тоже ведь думал о том, чтобы сил поднакопить, а чем это закончилось, сам знаешь. Ведь Голов пишет, что в столице зреет заговор против Пугачёва, он давит его как может, однако сам говорит, что борется только с проявлениями, а корень заговора ему недоступен.
— Слишком уж пессимистично у Голова всё выходит, — заметил Кутасов. — По его словам вся верхушка казачества, что не пошла на войну с нами, спит и видит, как бы продать
