тулью, рассёк кожу на лбу, правда, ближе к виску, так что кровь не заливала глаз. Именно это стало последней каплей. Самохин дёрнул из ольстры пистолет левой рукой, пальцем привычно взвёл курок, но при этом замешкался на секунду с отражением нового выпада бывшего командира. Комкор так и не сумел перебороть свою самоуверенность, не смог понять, что управляться с пистолетом и палашом одновременно не всегда может и существенно лучший боец. Самохин не успел вскинуть пистолета, как и отразить удара Михельсона. Клинок палаша врезался в плечо бывшего поручика, сделавшего ошеломительную карьеру в армии Пугачёва. С хрустом, ломая рёбра, разрывая лёгкие, клинок погрузился в его грудь. Самохин покачнулся в седле, Михельсон выдернул палаш, давая телу — уже телу — предателя упасть с коня, пришпорил коня и помчался дальше, в гущу боя, где ждали его многие другие враги. А бывший поручик и комкор, командир революционной рабочей кавалерии, первый заместитель ныне покойного командарма Забелина, лежал на снегу, зацепившись сапогом за стремя, и глядел остекленевшими глазами в небо. Конь переступал копытами, успокоившись после столь яростной схватки, волоча тело поручика и комкора по окровавленному, утоптанному снегу.
Отчаянная, практически самоубийственная атака рабочей кавалерии позволила комиссару перегруппировать войска, выстроить батальоны в шеренги, на скорую руку назначить старших и младших командиров. Сложно было сказать, что они были полностью готовы принять удар вражеской армии, но лучшего добиться в данной ситуации было попросту невозможно. К тыловым рогаткам подошли каре ударных батальонов и полков правого фланга, возглавляемые раненным в руку командармом Байдаком.
— Что это значит?! — грозно рявкнул на него комиссар. — Вы не просто солдат революции! Вы командарм и обязаны понимать всю ответственность, которую накладывает на вас это высокое звание.
— Командовать там было незачем, — ответил Байдак. — Драться надо было, мы с Косухиным много контры сволочной перебили.
— Вот только комкор погиб в результате вашей безответственности, — отрезал Омелин, — да и вы пострадали и весьма серьёзно.
Противник атаковать сходу не собирался. Его шеренги остановились около вала, дожидаясь пока через него переберутся все, с вершины его спустятся егеря, кавалерия отойдёт на фланг, ближе к остаткам вагенбурга. Более того, на вал вскарабкались три команды конной артиллерии, установили пушки и открыли огонь по пугачёвцам. Это стало последней каплей.
— Товарищи! — выкрикнул Омелин. — Довольно мы оборонялись! Мы можем погибнуть тут под вражескими ядрами, ожидая атаки! Но можем и пойти в атаку сами! Вперёд! Сыны отчизны милой! Добровольцы, за мной!
И он решительным шагом направился вперёд, прямо на строящегося в шеренги врага в белых и зелёных мундирах. Комиссар не смотрел через плечо, он знал, был уверен, что красноармейцы пойдут за ним. И ведь, действительно, многие двинулись вслед за комиссаров, а остальные, понимая, что стоять, когда большая часть пошла в атаку, глупо, или же поддавшись общему порыву, также поспешили за ним. И вот только что отступавшее, почти бежавшее, войско, вновь поднялось в атаку, немного нестройными шеренгами шагали красноармейцы в серых шинелях, под красными флагами, с примкнутыми штыками, под барабанный бой, словно те самые каппелевцы в «психической» атаке. Чтобы разрушить это ощущение, Омелин первый вывел громким, не слишком музыкальным голосом первые слова «Варшавянки»
Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас ещё судьбы безвестные ждут.
И вот уже подхватывают другие красноармейцы этот знакомый мотив.
Но мы поднимем гордо и смело,
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов,
За лучший мир, за Святую свободу.
Припев грянули уже все.
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
Мрёт в наши дни с голодухи рабочий,
Станем ли, братья мы дольше молчать?
Наших сподвижников юные очи,
Может ли вид эшафота пугать?
В битве великой не сгинут бесследно,
Павшие с честью во имя идей.
Их имена с нашей песней победной,
Станут священны мильонам людей.
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
Нам ненавистны тиранов короны,
Цепи народа-страдальца мы чтим.
Кровью народной залитые троны,
Кровью мы наших врагов обагрим!
Смерть беспощадная всем супостатам!
Всем паразитам трудящихся масс!
Мщенье и смерть всем царям-плутократам!
Близок победы торжественный час!
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
И вот шеренги красноармейцев подровнялись, спины разогнулись, головы гордо поднялись. Они шли на верную смерть, на штыки превосходящих сил противника, но шли с гордо поднятыми головами, как свободные люди, как пламенные бойцы революции. Шли с песней, словно на праздник или на парад, и каждый шаг их был шагом в бессмертие.
Когда же до шеренг врага оставалось не более полусотни саженей, Омелин снова взмахнул саблей, барабаны, предвосхищая его команду, забили «Бегом марш!», и армия повстанцев кинулась в рукопашную. Вот они пробежали десять саженей, миновали двадцать. В то же время солдаты в зелёных и белых мундирах вскидывают к плечу заряженные мушкеты. Тридцать саженей. Звучит команда «целься», штыки мелодично звенят сталью друг о друга. Сорок. Залп. Пламя, дым, треск мушкетных выстрелов.
Тут кончилось везение комиссара Омелина. Пули изрешетили его, сбив с ног, насквозь пробили тело, но он пробежал ещё несколько шагов, замер на секунду с вскинутой над головой шашкой. И только после этого упал ничком на утоптанный снег.
Встретили нас, спешенных всадников, можно сказать, неласково. Некогда было разбираться с нами офицерам пехотных полков, готовящихся к решительной атаке на пугачёвцев. Надо сказать, всех основательно удивила задумка противника с проволочными заграждениями в тылу. Это не обозами подпереться, тут кто-то сознательно отрезал всей армии пути к отступлению. Уйти смогла только лёгкая кавалерия. После нескольких неудачных попыток атаковать наши тылы, потерпев поражение от гусар и пикинеров, пугачёвские
