Несколько врезались в угловую башню крепости, откуда било тяжёлое орудие. Башня выдержала, однако несколько камней вывалились из кладки, верхний помост, на котором стояла пушка, покосился, и орудие ткнулось стволом вниз. Расчёт его замахал руками, несколько человек, кажущихся мелкими карликами, как у Свифта, полетели на землю.
— Удачно они попали, — усмехнулся Пугачёв. — Очень удачно.
К Пугачёву подбежал запыхавшийся казак в рваном кафтане, залитом кровью. В руках он держал основательно посечённую саблю, за спиной его висел мушкет с расщеплённым прикладом.
— Надёжа-царь, — упал он на колено перед Пугачёвым, — полковник Белобородов подмоги просит. Внутрь войти не могут казаки — крепко враг стоит.
— Довольно с него солдат, — отмахнулся Пугачёв. — Хватит ему. Пусть дерётся теми, кто есть. У меня для него резервов нет. И передай полковнику, что в левой стене скоро вторая брешь будет, туда рабочие батальоны пойдут.
Казак в рваном кафтане поклонился Пугачёву и бросился бежать обратно к пролому в стене.
— Жестоко вы с ними обходитесь, — покачал головой Кутасов. — Теперь Белобородов будет гнать людей на убой, лишь бы опередить рабочих.
— Я ему полк пеших казаков дал, — мрачно заметил «император», — пусть ими воюет. Не сумеет взять крепости без рабочих — грош ему цена.
Спустя ещё четверть часа «единороги» пробили брешь и во второй стене, в бой пошли рабочие батальоны. На сей раз третий и пятый. Кутасов навёл бинокль на их позиции. Перед шеренгами солдат в зелёных гимнастёрках гарцевал на своём вороном комиссар Омелин.
— Интересно, — сказал Пугачёв, — что он им там вещает.
— Солдаты, — говорил комиссар Омелин, твёрдой рукой сдерживая рвущегося от грохота и пороховой вони коня, — вон там, за стенами крепости засели царские войска. Они считают себя неуязвимыми для нашего гнева, нашей классовой ненависти. Ведь казаки уже больше часа пытаются прорваться внутрь. Им не занимать отваги и смелости, но нет в их крови революционной ярости. — В нескольких шагах от него в землю врезалось пороховое ядро, завертелось, зашипело рассерженной змеёй. Омелин даже не обратил на это внимания. Равно как и на то, что ядро, сколько не вертелось и как бы угрожающе не шипело фитилём, так и не взорвалось. — Вы сейчас пойдёте в крепость и покажете всем, чего стоят рабочие батальоны нашей Рабоче-крестьянской казацкой армии.
— Ура! Ура! Ура! — гаркнули рабочие, и пошли в атаку.
— Красиво пошли, — усмехнулся Пугачёв.
Действительно, наступали рабочие батальоны ровными шеренгами. Прямо, как в кинофильме «Чапаев», что Кутасов смотрел незадолго до отбытия в прошлое. Пугачёв даже процитировал его, засмотревшись на шагающих солдат. И всё же комбриг решил, что сравнение неуместно, ибо в кино в бой шли каппелевцы, в свою знаменитую «психическую атаку», а тут шагают рабочие и крестьяне, прадеды тех, кто сражался против них. Но ведь всё-таки красиво идут.
Шеренги сломались только перед самой насыпью каменного крошева, ведь в брешь могли пройти от силы три человека плечом к плечу. И так, плотными рядами, в колонну по три, солдаты рабочих батальонов вошли в Троицкую крепость.
Третий батальон вместе с двумя ротами пятого, преодолев несерьёзное сопротивление солдат гарнизона, подавляющая часть которых дралась сейчас насмерть с пешими казаками, направился на правый фланг, на помощь Белобородову. Остальные две роты капитана Балабухи двинулись внутрь крепости. Быстро, почти без боя захватили они пороховой склад, охрана которого — два молодых солдата, бледных, как полотно, от липкого страха — сдалась без сопротивления. Вслед за тем солдаты Балабухи направились к комендантскому дому. Перед ним был выставлен сильный пикет едва не в роту солдат, и уже не молодых парней, но седоусых ветеранов, получивших приказ держаться до последнего. Строй их был глубиной в пять шеренг, лишь первые две успели дать залп перед рукопашной. Солдаты Балабухи вступили в бой сходу, также дав залп первыми двумя шеренгами. И закипела схватка.
Звенела сталь, насаживали друг друга на штыки рослые люди в мундирах зелёного сукна, когда ломались они, били прикладами, раскраивая черепа и кроша рёбра, а то и просто валились под ноги, вцепившись в горло друг другу в исступлении ярости.
— Охотники, — командовал капитан Балабуха, неуютно чувствовавший себя не в самой гуще кровавой рубки, — на дома, на крыши! Огонь вести по вражьим тылам!
Ловкие егеря — или охотники, как звали их в пугачёвской армии — вскарабкивались на невысокие бараки и склады, забросив фузеи за спину. Заняв позиции там, они открыли огонь по отходящим отдохнуть от рукопашной царским солдатам, по офицерам в треугольных шляпах, по бешено орущим унтерам, а то и вовсе по окнам комендантского дома.
Численное преимущество, в конце концов, взяло своё. Остатки царских солдат, все раненные, кто сильней, кто легче, побросали оружие, поредевшие роты Балабухи ворвались в комендантский дом. Первого же сразила пуля — комендант Троицкой, даже вдрабадан пьяный стрелял без промаха. Солдаты ринулись внутрь с тесаками наперевес, стремясь разорвать ненавистного коменданта едва не голыми руками. Комендант стоял перед ними в большой светлой комнате, слегка покачиваясь от количества выпитого, однако позицию en garde держал твёрдо, угрожая замершим в дверях солдатам шпагой.
— Ну, хамы, быдло! — крикнул он срывающимся голосом. — Кто хочет отведать моей стали?!
— Чего встали, орлы, — протиснулся в передние ряды опешивших солдат Балабуха, — этого, что ли, испугались? Да он пьян в дым, в двух шагов ни в кого не попадёт.
— В Петра вона попал, — буркнул кто-то, указывая на лежащего на пороге убитого пулей солдата.
— А ну, орлы, — крикнул Балабуха, — выволоките-ка этого, — дальше он вставил непечатное словцо, — из дому! Да поскорей!
Словно разбуженные этой командой солдаты ринулись на коменданта. Он успел ткнуть кого-то шпагой, но её быстро вырвали из рук, самого коменданта скрутили, врезав несколько раз для острастки, и швырнули под ноги капитану.
— Тащите его к царю, ребяты, — усмехнулся он. — Взвода на это хватит. Остальные — за мной. Поглядим, что там, у стен творится. За мной!
Комендант стоял перед Пугачёвым на коленях, на плечи ему давили тяжёлыми руками два дюжих лейб-казака.
— Ну что, немчик, — густым голосом произнёс «император», — отказываешься признать меня, хоть мы с двоим батькой из одних земель родом будем?
— Ты самозванец, Емелька Пугачёв, — выплюнул ему под ноги комендант крепости, действительно, из обрусевших голштинцев, чей отец был выслан сюда комендантом ещё после гвардейского мятежа, приведшего на трон Елизавету Петровну, — ни слова по-немецки не разумеющий, nicht wahr?
— Бесовскими речами тебе меня не смутить, сатана немецкий, — столь же густо и веско сказал на это Пугачёв. — Кто я таков не тебе болтать. И за речи твои я приговариваю тебя повесить. Вона на том столбу.
Тут же казаки, прижимавшие коменданта крепости к земле своими тяжёлыми ладонями, подхватили его и потащили к указанному столбу. Комендант с неожиданной силой вырывался, даже отбросил одного, и всё время кричал: «Хамы! Скоты! Быдло! Flegel! Mi?geburt! Luder!»; часто перемежая немецкую речь с русской, густо заправленной матом. Казаки, да и сам Пугачёв усмехались в усы-бороды, иногда кто-то из собравшейся толпы крякал: «Эк заворачивает. И где токмо выучился-то, немецкая его душа». А между тем дюжие казаки
