заглядывая под скамьи… И все же Савка лежит ни жив пи мертв. А вдруг чихнется?! Но все обошлось благополучно.
Потом подкрадывается сон…
Через три часа попутчики сигнализируют:
— Живы? вылазьте: пересадка. На прощание ребят инструктируют:
— Помните, ребята: в первый и второй классы не суйтесь, там господа сидят и вас непременно кондукторам представят как жуликов. Метьте на третьи классы. Да и из тех-то выбирайте самые духовитые, махорочные: там вернее всего друзей найдете.
Разбуженные в самый разгар сна, в два часа ночи, ребята очумело слушают и чуть не валятся с ног. Поезд останавливается.
Все оставляют вагон: поезд пойдет обратно.
Попутчики разметнулись по своим поездам, а Савка с Андреем остались на платформе незнакомой станции Мармыжи.
Станция эта находилась уже на магистрали Москва — Курск, по которой ни Савка, ни Андрей сроду не ездили. За свою пятнадцатилетнюю жизнь они побывали по три-четыре раза только в соседнем городке Ливны, в пятидесяти верстах от их деревни, да в ближайших деревнях. Там встречала их такая же тихая, неторопливая, понятная жизнь, как и в родной деревне.
А здесь не так. Ярко освещенная, многолюдная, несмотря на ночное время, станция жила по-иному. Не успел отойти поезд, что привез ребят, как загрохотал другой. С него и на него повалили толпы людей, куда-то спешащих, что-то кричащих, незнакомых, непонятных. Ребята растерянно, испуганно глядели им вслед, прижимаясь друг к другу.
Сон давно убежал, уступив место тоскливому страху.
Поток людей схлынул так же быстро, как возник, и станция затихла на время.
Ребята опять увидели свой поезд: он перешел на другой путь и готовился сейчас идти обратно — мимо их родных хат…
Мучительно, до слез, до боли в горле, захотелось им домой, в родной угол, в тихую привычную жизнь. Ноги сами собой затопали на месте, готовые сорваться каждую минуту.
Савка одумался первым — перестал глядеть на паровоз, оторвался от Андрея и сказал насмешливо:
— Плакать, что ли, собираешься? Эх ты, фефёла! Давай-ка лучше поедим пока что. Поезд наш, сказывали, через два часа будет, а под лавкой-то жрать неспособно.
Андрей послушно кивнул головой. Помня приказ свата «не докучать», отошли к сторонке. Развязали котомки. Поели. Повеселело.
Снова подошел состав.
Куда идет? Оказалось, не тот. Еще… И еще…
Их поезд подошел уж под утро.
Нашли вагон подходящий. Влезли.
Молчком, не дожидаясь приглашения, полезли под лавки: Савка — меж грязных сапог и чуней, охотно отодвигавшихся в сторону, Андрей — под лавку, занятую стареньким благообразным батюшкой с кроткими глазками и многочисленными узлами и корзинками, насилу втиснулся меж двух узлов. Поехали.
Не прошло и получаса — контроль! Кроткий батюшка тотчас же встал с места и показал контролеру на Андрея под лавкой:
— Жулик тут, господин контролер. Опасаюсь за вещи.
Под лавку тотчас же посыпались пинки мощного кондукторского сапога. Пока Андрей медлил, не зная, что предпринять, из-под соседней скамьи добровольно вылез Савка: не оставлять же товарища в беде! Угрюмо, глядя на кондуктора, Савка негромко, но раздельно сказал:
— Собаку, что ль, пинаешь? На нем крест! Батюшка встрепенулся:
— Какой крест? При чем тут крест, богохульник?
— А при том, батюшка, что он его по груди сапогом пинает, а на груди-то у него крест, — уже злобно отчеканил Савка.
Одобрительно зашумела простая публика, не нашел ответа батюшка, но Андрей и Савка уже не слыхали дальнейшего: их выставили за дверь, а затем из вагона на первой же станции.
Второй день и последующие…
Светало. Моросил въедливый осенний дождь. Маленькая деревянная платформа станции была почти безлюдна: на этой станции останавливались только самые неторопливые поезда — товаро-пассажирские. Остальные — а их было большинство — с грохотом пролетали мимо.
В промежутках начальник станции уходил домой пить чан и закрывал ожидальную «от жуликов».
Продрогнув за несколько часов под платформой, возвышавшейся на коротких столбиках над морем грязи, ребята ухитрились снова сесть в поезд.
Несколько пролетов проехали под лавкой. Контроль, и снова — вон!
Андрей уже плачет и проклинает отца. Отцовский карман вполне выдержал бы стоимость билета. Но жадность богатства не щедрее немощи бедняка: даже запас Андрея «про черный день» превышал Савкин всего на семь рублей.
— На десятку раскошелился, а в сундуке «катеринки»[1] лежат, — причитал Андрей.
Савка скребет в затылке в поисках нужных мыслей.
Тем временем их примечает наметанный глаз начальника станции. Не говоря ни слова, он следит за ними неотступно и в момент, когда ребята влезают в следующий поезд, хватает обоих за шиворот:
— Предъявите билеты, голубчики!
После короткой, без слов понятной пантомимы начальник отшвыривает их от вагона с напутствием:
— Пошли вон, стервецы! Не попадайтесь мне в другой раз: в арестантку упеку!
Скверное положение…
Савка решает: шагать пешком до следующей станции. Двенадцать… пятнадцать верст? Сколько придется.
И шагают… под дождем… после бессонной ночи.
Новая станция… Посадка… Недолгая передышка вод лавкой, контроль — и вон!
Меняются люди, меняются названия дней и станций. Неизменна только жестокость бессмысленной борьбы за право искать работу.
Потерян счет пинкам кондукторов и подзатыльникам начальников станций…
Доедены последние крошки съестного из котомок.
Мокрая одежда… Усталость до одури…
Только выносливое крестьянское тело, привыкшее ко всяким передрягам, помогло Савке пройти этот путь на шахты.
Андрея он в последние дни целиком взял на свое попечение: утешал, бранил, тащил куда нужно. Дорога, которая у «билетных» пассажиров укладывалась в двадцать два часа, у Савки и Андрея растянулась на шесть с половиной дней.
