мною.
Они легли. Блимунда была девственна. Сколько тебе лет, спросил Балтазар, и Блимунда ответила, Девятнадцать, и тут же сразу стала гораздо старше. Немного крови вытекло на циновку. Омочив в ней кончики среднего и указательного пальцев, Блимунда перекрестилась и начертала крест на груди Балтазара, там, где сердце. И Балтазар, и Блимунда были обнажены. На улице совсем близко послышалась перебранка, звон шпаг, топот бегущих. Затем все стихло. Больше крови не пролилось.
Когда утром Балтазар проснулся, он увидел, что Блимунда, лежа рядом с ним, ест хлеб с закрытыми глазами. Раскрыла их, только когда доела, в этот час глаза у нее были серые, и она сказала, Я никогда не буду заглядывать тебе внутрь.
Нетрудное дело поднести кусок хлеба к губам, славно делать это дело, когда голод понуждает, оно приносит выгоду землепашцу, еще большую, может статься, тем, кто между серпом жнеца и зубами едока сумеет просунуть загребущие руки и тугой кошелек, так оно обычно и происходит. В Португалии не хватает пшеницы, не напасешься на аппетит португальцев, все время хлеб им подавай, можно подумать, ничего другого есть не умеют, а потому поселившиеся у нас в стране иноземцы, которых разжалобили наши нужды, приносящие им куда больше плодов, чем побеги тыквы, вызывают из своих и чужих земель караваны судов, груженных зерном, вот и теперь вверх по Тежо поднялись такие суда, обогнув Вифлеемскую башню[28] и предъявив ее главному смотрителю соответствующие грамоты, тридцать тысяч мойо [29] ирландской пшеницы, вот какое изобилие, голод сменился сытостью до поры до времени, ведь когда портовые зернохранилища и амбары частных лиц наполнятся, начинаются поиски складов, сдающихся внаем за любые деньги, на городских воротах вывешиваются объявления, чтобы оповестить тех, у кого имеются подходящие помещения, и тут люди, заключавшие договор о поставке пшеницы, рвут на себе волосы, потому как приходится им снизить цены, тем более что, по слухам, скоро прибудут суда из Голландии, груженные тем же товаром, но тут станет известно, что суда эти подверглись нападению французской эскадры, и цены, чуть было не снизившиеся, не снизятся, а в случае необходимости можно поджечь амбар-другой, а потом оповестить, что зерна не хватает, поскольку часть сгорела, а мы-то думали, хватает, и с избытком. Таковы торговые тайности, чужеземцы обучают, а здешние уроженцы перенимают, хотя здешние-то обыкновенно до того тупоголовы, о купечестве речь, что никогда самолично не вступают в переговоры о приобретении чужеземных товаров, довольствуются тем, что закупают их у чужеземцев, живущих на нашей земле, а эти рады поживиться на нашей простоте, и от поживы сундуки их ломятся, закупают-то они по ценам, нам не ведомым, а продают по ценам, слишком хорошо нам ведомым, ибо платим мы нашим соленым потом, а то и кровавым, а там, глядишь, и жизнью.
Однако от смеха недалеко до слез, от потехи рукой подать до тревоги, от безмятежности один шаг до испуга, так живут и люди, и целые королевства, вот и рассказывает Жуан Элвас Балтазару Семь Солнц о славном ратном деле, о том, как изготовился к бою флот лиссабонский от Белена до Шабрегаса, двое суток стоял наготове, а на суше к бою изготовились пехотные полки и конница, потому как разнесся слух, что французский флот на подходе, завоевать нас желают, а при этаком предположении среди дворян ли, среди простолюдинов, но нашелся бы кто-нибудь на роль нового Дуарте Пашеко Феррейры,[30] а Лиссабон превратился бы в Диу, да только на поверку флот захватчиков оказался рыбацким и груженным треской, которой как раз не хватало, а потому и стрескали ее так, что за ушами трещало. Министры приняли известие с кривой улыбочкой, солдаты составили ружья в пирамиды с косой ухмылочкой, зато простонародье хохотало, глотки драло, все-таки расплата за немалое число обид. Да, в конце концов, уж лучше стыд принять, ждать француза, а дождаться трески, чем рассчитывать на треску, а тут француз нагрянет.
Семь Солнц того же мнения, но он представляет себя на месте солдат, изготовившихся к бою, знает, как в те часы колотится сердце, что со мною станется, буду ли я еще живой через какой-то невеликий срок, приводит человек свою душу в порядок перед лицом возможной смерти, а тут ему сообщают, мол, треску разгружают на пристани Рибейра-Нова, проведали бы французы, еще пуще бы над нами смеялись. Чуть было не затосковал Балтазар снова по ратному делу, да вспоминает про Блимунду, и хочется ему выяснить, какого же цвета у нее глаза, и тут уж приходится потрудиться его памяти, то один цвет представится, то другой, его собственным глазам и то не разобрать, какого цвета глаза у Блимунды, даже когда глядит он на нее. Таким образом, тоска, чуть было им не завладевшая, сразу забылась, и отвечает он Жуану Элвасу, Надо бы найти какой-то верный способ разузнавать, кто на подходе, с каким грузом и намерениями, чайки, что на мачты садятся, все это знают, а нам и важно бы узнать, да никак, и старый солдат ответил, У чаек есть крылья, и есть они у ангелов, но чайки не владеют речью, а ангелов я сроду не видывал.
Проходил по Террейро-до-Пасо отец Бартоломеу Лоуренсо, возвращался из дворца, куда ходил по просьбе Балтазара Семь Солнц, который хотел выяснить, будет ли ему пенсия, стоит ли таких денег всего лишь левая рука, и когда Жуан Элвас, не все знавший о жизни Балтазара, увидел священника, он сказал, продолжая беседу, Вон идет отец Бартоломеу Лоуренсо, его прозвали Летатель, но у Летателя крылышки коротки оказались, вот и не можем мы летать и разузнавать, что за флот к нам близится, с какими умыслами и с какими товарами. Семь Солнц не смог ответить, потому что священник, остановившись поодаль, сделал ему знак подойти, и Жуан Элвас был немало изумлен, увидев, что оказался друг его под сенью Двора и Церкви, и стал он размышлять, какая от этого может выйти польза беглому солдату. А чтобы не терять времени даром, протянул он руку за милостыней и сунулся сперва к какому-то дворянину, который был в духе и расщедрился, а потом, по рассеянности, к монаху нищенствующего ордена, который шел со святым образом и подставлял его всем для благочестивого лобызания, вот и пришлось Жуану Элвасу расстаться с тем, что получил, Разрази меня гром, может, и грешно браниться, зато легче становится.
Молвил отец Бартоломеу Лоуренсо Балтазару Семь Солнц, Беседовал я с судейскими, сказали мне, что будет рассмотрено твое дело, поглядят, стоит ли тебе подавать прошение, затем дадут мне ответ, А когда это будет, отче, осведомился Балтазар, простодушное любопытство новичка, только что прибывшего в столицу и не ведающего здешних обычаев, Не сумею тебе ответить, но по прошествии времени, может, и удастся мне замолвить за тебя словечко его величеству, король отличает меня своим благоволением и покровительством, Вы можете говорить с самим королем, изумился Балтазар и добавил, Вы можете говорить с самим королем, а знались с матерью Блимунды, осужденной Инквизицией, что же это за священник такой, последние слова Балтазар вслух не произнес, должно быть, только про себя подумал. Бартоломеу Лоуренсо ничего не ответил солдату, только посмотрел ему в глаза, они стояли друг против друга, священник пониже ростом будет и кажется моложе, но они одногодки, обоим по двадцать шесть, про Балтазара-то мы уже знаем, но жизнь у них разная, у Балтазара работа и война, война для него уже кончилась, за работу снова придется браться, у Бартоломеу Лоуренсо, родившегося в Бразилии и приехавшего в Португалию юнцом, годы учения, и так много он учился, такая была у него память, что уже в пятнадцать лет он не только обещал многое, но многое из обещанного уже содеял, мог читать наизусть всего Вергилия, Горация, Овидия, Квинта Курция, Светония, Мецената и Сенеку[31] с какого угодно места, хоть сначала, хоть с конца, откуда покажут, и мог перечислить названия всех басен, какие только написаны, и сказать, с какой целью написали их римские и греческие язычники, и мог назвать авторов всех книг в стихах, древних и нынешних, вплоть до самого тысяча двухсотого года, и если кто прочтет ему стихотворение,
