месяцев после дурацкого предложения зама появился в Архиве и стал вести там какие-то геральдические разыскания, неведомо кем ему заказанные, отправился в подземные лабиринты архивного хранилища и сгинул. Когда его чудом обнаружили через неделю, он был изнурен голодом и жаждой, истощен, измучен и нес околесицу, уверяя, что спасся только тем, что, прибегнув к отчаянному средству, поглощал в огромных количествах старые бумаги, хоть они, не нуждаясь в пережевывании, ибо сами рассасывались во рту, не задерживались в желудке, а значит, и не усваивались организмом. Шеф Главного Архива, уже затребовавший себе формуляр незадачливого историка, чтобы сделать там отметку о смерти, решил списать ущерб на мышей, а потом издал приказ, грозивший крупным денежным начетом каждому, кто отправится в архив мертвых без путеводной нити, иначе называемой еще ариадниной.
Но, как ни сложно с мертвыми, несправедливо было бы позабыть о трудностях живых. Давным-давно известно, наизусть вытвержено, что смерть, по врожденной ли некомпетентности, по благоприобретенному ли коварству, отбирает свои жертвы не в соответствии с тем, сколько они прожили на свете, и, заметим в скобках, это ее обыкновение, разверзнув хляби бесчисленных религиозных и философских доктрин, в конце концов привело, причем путями разнообразными и порою взаимоисключающими, к парадоксальному эффекту, который мы назвали бы интеллектуальной сублимацией естественного страха смерти. Возвращаясь к нашей теме, скажем — вот уж в том, что кто-то из живых в живых оставлен на неопределенный срок, забыт или получил позволение стариться просто так, не из уважения к своим заслугам или по иной, не менее уважительной причине, смерть упрекнуть нельзя. Всякий знает, что как бы долго ни тянул старик, в свой час всенепременно протянет ноги и он. И опять же дня не проходит, чтобы младшие делопроизводители не снимали с полок, предназначенных для живых, сколько-то досье и не отправляли их в заднее хранилище, дня не проходит, чтобы не надо было переставлять повыше, то бишь ближе к крыше, формуляры оставшихся, хотя порой, по иронической прихоти непредсказуемой судьбы, суждено им будет простоять там лишь до завтра. В полнейшем соответствии с так называемым естественным ходом вещей чем ближе к вершине стеллажа, тем очевидней, что удача устала улыбаться, что пространство сузилось и ужалось и что дальше ехать, в сущности-то говоря, совсем уже скоро будет некуда. Достигнутый край полки знаменует обрыв во всех смыслах слова. Случается, конечно, что досье по неведомой и необъяснимой причине остается на самом краешке, балансируя над пропастью, но не испытывает ни малейшего головокружения и пребывает в шатком равновесии годы и годы сверх того разумного срока, который, как принято считать, отмерен человечьему веку. Профессиональное любопытство, поначалу пробужденное в делопроизводителях этими досье, уже по прошествии небольшого времени сменяется нетерпением, как если бы такое бесстыдное упорство долгожителей сокращало, съедало, пожирало перспективу их собственного бытия. И, знаете, не вполне беспочвенны эти суеверные ощущения, если принять в расчет, сколь часто, сколь безвременно приходится убирать из каталога живых дела служащих всех категорий, меж тем как документы упрямых мафусаилов по-прежнему стоят себе да стоят и только желтеют все больше, пока, неприятно поражая глаз посетителей, не превращаются в темные пятна на верхних полках. В этот миг шеф Главного Архива говорит одному из младших делопроизводителей: Сеньор Жозе, замените-ка эти папки.
Помимо Жозе, собственного имени собственного, есть у Жозе еще и весьма распространенная, лишенная ономастических экстравагантностей фамилия, доставшаяся ему от отца и от матери обычным, законным порядком, в чем всякий волен убедиться, заглянув в свидетельство о его рождении, хранящееся в архиве, если, конечно, важность дела оправдывает столь пристальный интерес, а результат проверки — труды, положенные на то, чтобы подтвердить и без того известное. Тем не менее по неведомой причине, если, разумеется, не кроется причина эта в незначительности самого персонажа, сеньору Жозе, который будучи спрошен, как его зовут, или оказавшись перед лицом обстоятельств, стекшихся так, что приходится представиться, отвечает: Я такой-то и такой-то, и ни разу в жизни ничем не помогло произнесение полного имени и фамилии, ибо собеседники запоминают только первое слово, которое потом предваряют или нет, смотря по степени близости и воспитанности, вежливым обращением. Впрочем, сразу надо сказать, оно, обращение это, пресловутый сеньор, стоит уже не столько, сколько сулило вроде бы в стародавние времена, по крайней мере здесь, в Главном Архиве, где обыкновение величать друг друга именно так хоть и принято всеми, от шефа-хранителя до самого новехонького из младших делопроизводителей, в каждодневной практике субординации значит вовсе не одно и то же, а всякий раз разное, разница же проявляется и в способе произнесения этого короткого слова, и в оттенках интонаций, определяющих и ранг говорящих, и настроение, в котором они пребывают, благо модуляции, доказывая, какая мощь выразительных средств заложена в двух кратчайших звуках, при соединении начинающих обозначать одно понятие, способны передать и снисходительность, и раздражение, и пренебрежение, и насмешку, и льстивость, и униженность. Вот и с двумя слогами слова Жозе и двумя слогами слова сеньор, в том случае опять же, если обращение предваряет имя, происходит более или менее то же самое. Когда они произносятся в стенах архива либо вне его, в них всегда можно различить снисходительность, раздражение, пренебрежение или насмешку, обращенные к помянутому лицу. Что же касается двух оставшихся интонаций, льстивой и униженной, наделенных особенной, обволакивающей напевностью, то они никогда не ласкают слух младшего делопроизводителя сеньора Жозе, не имеют доступа в хроматическую шкалу тех чувств, которые он обычно вызывает. Следует пояснить, впрочем, что чувства эти значительно многообразнее приведенного нами перечня, куда входит только нечто прямое, явное, первичное и одномерное. И теперь, когда, к примеру, хранитель сказал: Сеньор Жозе, замените-ка эти папки, чуткое и навостренное опытом ухо расслышит в этих словах такое, что можно будет, невзирая на явную противоречивость введенного нами понятия, определить как властное безразличие, выразившееся не только в том, что он не удостоил взглядом человека, к которому обращался, но и не снизошел до того, чтобы удостовериться, исполнен ли его приказ. Добираясь до верхних, почти под самым потолком, полок, сеньор Жозе должен карабкаться по высоченной лестнице-стремянке, а поскольку он, на беду, по причине нервозности своей скверно держит равновесие, ему, чтоб, что называется, не загреметь так, что костей не соберешь, приходится волей-неволей пристегиваться к ступеням крепким ремнем. И никому из оставшихся внизу коллег, равных ему по рангу и должности, о вышестоящих и говорить нечего, даже и в голову не придет поднять эту самую голову да посмотреть, благополучно ли свершается восхождение. Само собой понятно, что это еще один способ продемонстрировать безразличие.
Когда-то — а дата этого когда-то теряется во тьме времен — чиновники и жили в Главном Архиве. Не в нем самом, разумеется, ибо кто бы выдержал корпоративное обитание вповалку, но в незамысловатых, грубо сколоченных лачужках, которые наподобие неприкаянных часовенок, льнущих к крепкотелому собору, притулились снаружи, вдоль боковых стен. В домишках этих имелось по две двери, из которых одна, обычная, выходила на улицу, а другая, дополнительная и почти незаметная, вела прямо в центральный зал архива, и такое тесное соседство в те времена и еще много-много лет спустя считалось в высшей степени благодетельным для исправного функционирования учреждения, ибо сотрудникам его не приходилось терять время на перемещения по городу, а опоздавшим к началу рабочего дня нельзя было отговориться пробками. Помимо этих логистических преимуществ всегда можно было проверить, правду ли сказал сотрудник, сказавшийся больным. К сожалению, смена муниципальных предпочтений и представлений о том, как должен выглядеть квартал вокруг Архива, привела к сносу всех этих забавных домиков за исключением одного, оставленного по решению городских властей в качестве памятника архитектуры такой-то
