жизни бы не додумался воспользоваться им, а так бы и хранил его в ящике письменного стола и никогда не достал бы его оттуда, не приди однажды к выводу, что все его труды добровольного биографа, объективно говоря, пойдут прахом, если существование предмета исследования — не просто реальное, а официально подтвержденное — не будет доказано подлинником или точной копией документа.
Теперь представьте себе, кто может, в сколь взвинченном состоянии духа пребывал сеньор Жозе, в первый раз отпирая запретную дверь, какой озноб пробрал его при входе и заставил замереть на пороге, словно предстояло проникнуть в гробницу бога, который наперекор канону обрел всемогущество не от того, что воскрес, а наоборот — от того, что отверг воскресение. Ибо только мертвые боги остаются богами навсегда. Смутные очертания стеллажей, тяжко нагруженных документами, пробивали, казалось, невидимый потолок и рвались в черное небо, а слабенькое свечение над столом хранителя было подобно меркнущему свету бесконечно далекой звезды. Сеньор Жозе, хоть и прекрасно знал будущее место действия, тотчас понял, обретя необходимое спокойствие, что тут не обойтись без дополнительного источника света, если не хочет, во-первых, споткнуться о стеллаж, а во- вторых и в главных — потратить бог знает сколько времени, чтобы подобраться к документам епископа — сначала отыскать нужный раздел в каталоге, а затем и досье. Из того же ящика стола, откуда был взят ключ, он вытащил и фонарь. Ведомый им, а потом и новой отвагой, проснувшейся в душе благодаря этому свету, сеньор Жозе почти решительно прошел между столами до барьера, под которым находилась обширная картотека живых. Быстро нашел нужную отсылку и сообразил, что, к счастью, полка, на которой лежит искомое дело, находится совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Без стремянки, значит, дело обойдется, но он все же с внутренней дрожью представил, каково было бы ему, возникни необходимость подниматься в высшие сферы стеллажей, туда, где начиналось черное небо. Из шкафа с бланками достал по одному каждого образца и вернулся к себе, оставив дверь открытой. Присел к столу и еще подрагивавшей от недавнего волнения рукой принялся вписывать в пустые графы установочные данные на епископа, включая его полное имя со всеми частицами, место и дату рождения, имена-фамилии родителей, крестного отца и матери, священника, отправлявшего таинство, регистратора Главного Архива, оформлявшего документы — словом, все имена. По завершении этой недолгой процедуры он, чувствуя, что полностью обессилел, что ладони его взмокли, а по спине бегают мурашки, объяснил свое изнеможение тем, что тяжелей всего дается нам необходимость бороться не с собственным духом, но с некой абстракцией, а он сию минуту совершил серьезный проступок против самой сути государственной службы. Похитив эти документы, он вопиющим образом нарушил служебную дисциплину, преступил этические нормы, а может быть, и попрал закон. И не потому, что они содержали конфиденциальную или даже секретную информацию, ничего такого в них не было, их выдали бы беспрекословно по первому слову любого и всякого, кто с улицы явился бы в Архив и затребовал копию документов епископа или справку о том, что эти документы имеются, затребовал без объяснения побудительных причин и преследуемых целей, — а потому, что грубо нарушил субординацию, разомкнул, так сказать, иерархическую цепь, не получил на свои действия ни распоряжения, ни разрешения от вышестоящего. Сеньор Жозе еще подумал, не вернуться ли в архив, не загладить ли свой проступок, разорвав в клочки и уничтожив дерзкие копии, не вручить ли хранителю ключ со словами: Сеньор хранитель, возьмите, не хочу отвечать, если вдруг что пропадет в архиве, а сделав так, позабыть тот, с позволения сказать, взлет, который пережил недавно. Но нет, пересилили удовлетворение и гордость тем, что теперь он знает все, да, он так и сказал: Все о жизни епископа. Он оглядел шкафчик, где хранил ящики с коллекцией вырезок, и улыбнулся от тайной радости, представив, какая работа отныне ждет его, и свои ночные вылазки, и упорядоченный сбор материалов по каталогам, и копии, сделанные лучшим его почерком, и столь велика была его радость, что даже мысль о том, что без стремянки никак будет не обойтись, не омрачила ее. Он вернулся в архив и поставил документы на прежние места. Затем, впервые в жизни одушевленный верой в себя, обвел лучом фонаря вокруг, словно бы наконец вступал во владение чем-то всегда ему принадлежавшим, но лишь сейчас получившим право считаться его собственностью. Затем взглянул на стол шефа в ореоле худосочного света, падавшего сверху, и понял, что ему теперь надлежит сделать, да, вот именно, сесть за этот стол, ибо отныне он, сеньор Жозе, становится полновластным повелителем архива и станет единственным человеком, кто, проводя здесь дни по обязанности, по ночам сможет, если захочет, жить в свое удовольствие, и солнце с луной начнут безостановочное вращение вокруг Главного Архива, который — одновременно и мир, и средоточие его. Обозначая начало чего-либо, мы говорим обычно о первом дне, хотя и считаться следует прежде всего с ночью и счет начинать с нее же, ибо это она определяет положение дня и, не будь она ночью, длилась бы вечно. Сеньора Жозе, усевшегося в кресло шефа, мы оставим здесь до рассвета, пусть слушает, как пробивается приглушенный шелест документов живых сквозь плотное безмолвие бумаг мертвых, мертвых бумаг. Когда же погасли уличные фонари, а пять окон над высокими дверьми сделались темно-пепельными, он поднялся из-за стола и ушел к себе, притворив за собой Дверь. Умылся, побрился, позавтракал, отодвинул в сторонку документы епископа, надел свой лучший костюм и, когда настало время, вышел через другую дверь на улицу, обошел здание кругом, вошел внутрь. Никто из сослуживцев не догадался, кто это, все привычно отвечали на его приветствие, говорили, как положено: Доброе утро, сеньор Жозе, и не знали, с кем говорят.
По счастью, знаменитых людей не так чтобы уж очень много. Даже применяя такие всеядно-размашистые методы отбора, как те, что в ходу у сеньора Жозе, нелегко, особенно если речь идет о небольшой стране, набрать хотя бы сотню личностей, в самом деле стяжавших себе славу, да еще и не впасть при этом во грех антологий, собирающих под своей обложкой сто лучших сонетов о любви или сто самых трогательных элегий, при знакомстве с которыми нас одолевает вполне правомерное подозрение, что последних по списку добавили для ровного счета, для круглой цифры. Коллекция нашего героя, благодаря своей универсальности, давно перевалила за сотню единиц, но для него, как и для составителей указанных антологий, цифра сто есть рубеж, граница, рамка,
И вот, не покладая рук, засиживаясь когда до глубокой ночи, а когда и до утра, что, как и следовало ожидать, весьма плачевно сказалось на производительности его труда в рабочие часы, сеньор Жозе менее чем за две недели завершил сбор и перемещение анкетных данных для ста самых знаменитых экспонатов своей коллекции. Пережил уже мгновения острейшей
