севера, — им кровь пустить, что нам с вами облегчиться. Сказал сержант: Раз уж мы заговорили о нас с вами… мне бы дровишек. Сказал управляющий: Будет вам воз с верхом. Сказал сержант: И черепицы бы на крышу. Сказал управляющий: Будет и черепица, не под чистым же небом вам спать. Сказал сержант: Жизнь теперь дорогая. Сказал управляющий: И колбас вам пришлю.
А крысы тем временем уже углубились в поле. Падают светло-золотистые колосья на темную землю — ах, хорошо! — пахнет немытым с незапамятных времен телом, а вдалеке проехали и остановились дрожки. Хозяин, сказал управляющий. Поблагодарите его от меня, а уж мы свое дело знаем, сказал сержант. Приглядывайте за этим сбродом, сказал управляющий. Поезжайте себе спокойно, я найду на них управу. Подожжем урожай, сказали те, что с юга. Жалко, сердце разрывается, сказали другие. Ничего нам теперь не жалко, хором сказали все.
Едва ли не всю провинцию исколесили они, выбирались даже и за ее пределы: побывали в Ландейре, в Сантане-до- Мато, в Таррафейро и Афейтейре; и во время этих скитаний народилось третье чадо — девочка, Мария да Консейсан, а через некоторое время — еще один мальчик, его назвали по отцу — Домингосом. Господи, хоть бы не в отца пошел, потому что про отца ничего хорошего сказать было нельзя: молоток да гвозди, водка да вино — так и шло. А уж о мебели и говорить нечего: ставь на телегу да снимай, ставь да снимай, рытвины и ухабы, переезды из края в край: новый сапожник приехал, звать Мау-Темпо, что ж, поглядим, какой из него работник, да какой там работник, если он круглый год дует вино, как ты в августе воду, негодящий человек, не верится, что может он быть мастером. Сара да Консейсан жила теперь в Канье с мужем и детьми, вот уж второй год мучилась от перемежающейся лихорадки: день треплет, день — ничего, день треплет, день — ничего — я поясняю для тех, кто не знает, что за штука наша, четырехдневная перемежающаяся лихорадка. И вот н те дни, когда мать лежала пластом, синеглазый Жоан — ни у братьев его, ни у сестры не было таких глаз — должен был ходить к ручью за водой, и вот однажды он поскользнулся — спасите малыша! — упал в воду, и она накрыла его с головой: невелик он был росточком для своих семи годков. Спасла его какая-то добрая женщина, принесла домой на руках, а отец побил его — мать дрожала от лихорадки, так дрожала, что позванивала медная щеколда на двери. Не беи его, Домингос, не бей его! — да куда там, это все равно что глухому проповедовать.
И вот настал день, когда Сара да Консейсан оклик-мула мужа, а тот не отозвался. Так в первый раз оставил он семейство на произвол судьбы и пошел куда глаза глядят. Тогда Сара да Консейсан, которая столько лет никому ни слова не говорила о том, как живется ей с мужем, пошла к одной грамотной соседке, попросила написать письмо, и нелегко ей это далось, потому что мужа она все-таки любила, да что поделаешь!… Дорогой отец, Христом- богом молю вас, приезжайте за мной с телегой и ослом, заберите меня к себе и простите меня, если можете, за все беспокойства и неудовольствия, что и вам причинила, не послушалась я ваших советов, пошла за этого человека замуж, а теперь вот раскаиваюсь, и ничего, кроме горя, я от него не видела, исстрадалась я, живу в бедности, хожу избитая, не отказывайтесь от меня, не вняла я голосу разума и теперь наказана, — последнюю фразу начитанная соседка приписала от себя, с похвальной смелостью слив воедино стиль классический со стилем современным.
Что же предпринять должен был отец по отцовскому своему долгу — пускай даже еще не забылись прежние раздоры, — что же предпринял, получив письмо, Лауреано Карранка? Он позвал сына, Жоакина, парня угрюмого и мрачного, и послал его в Канью за дочкой и внуками, сколько бы их там ни оказалось. Не то чтоб уж очень он их любил — ведь все они были дети пьяницы сапожника, а у старика уже были любимые внуки от других детей. И вот при живом муже вдова и при живом отце сироты приехали в Монте-Лавре и снова привезли кучей наваленный скарб, а уж от мебели остались одни обломки; кое-что отец скрепя сердце разрешил поставить в доме, а остальное пока что выставили на сеновал. Теперь была крыша над головой, на полу расстелили рогожи — вот тебе и кровать, — а чтобы прокормиться, старшие дети пошли просить милостыню: Господь наш Иисус Христос тоже просил, тут стыдиться нечего, стыдно только воровать. Сара да Консейсан работала теперь, как каторжная, чтобы принести в дом что-нибудь кроме детского подаяния, а родители иногда делились с нею припасами, мать была щедрее: оно и понятно, мать есть мать. Так и жили. Но прошло несколько недель, и в Монте-Лавре объявился Домингос Мау-Темпо: сначала он издали следил за женой и детьми, а потом подстерег их на дороге и вышел к ним, сокрушаясь и винясь в содеянном, как он сам красиво говорил, вспоминая, должно быть, те времена, когда был пономарем. Лауреано Карранка страшно рассвирепел и раскричался: если, мол, Сара да Консейсан, дура безмозглая, опять свяжется со своим проходимцем, то она ему больше не дочь. Домингос повел речь с большой осторожностью: он-де избавился от своих дурных наклонностей и греховных пристрастий, исправился и за то время, что был в разлуке с семьей, понял — а раньше-то как слепой был! — до чего же любит жену и дорогих деток. Сеньор тесть, обещаю вам и клянусь, хотите на колени стану! Под воздействием этих слов и потоков слез, которые при этом проливались всеми домочадцами, гнев старика слегка утих, и семейство Мау-Темпо обосновалось в деревеньке поблизости — чуть ли не на виду у родителей. Свою мастерскую Домингос открыть не мог, и, как ни мало ему того хотелось, пошел он в подручные к сапожнику Грамишо, а Сара да Консейсан, чтобы помочь мужу и прокормить детей, в той же мастерской стала кроить кожу для башмаков. Ну, а судьба? Домингос Мау-Темпо становился все печальней и вскорости сказал жене так: Надо нам отсюда уезжать, плохо мне здесь, я пойду поищу работы, а ты с детишками пока меня подожди. Что было делать? Сара согласилась и два месяца ждала, почти не надеясь, что муж вернется, и совсем было опять поверила, что она вдова при живом муже, как он появился, веселый — что твой щегол: нашел, мол, и работу, и жилье, едем в Сиборро. Поехали они в Сиборро, и поначалу все было ничего: народ там жил тихий, платили исправно, работы хватало, а сапожник, казалось, и не помышлял о вине, не то чтобы совсем не помышлял — это уж, пожалуй, слишком, но все-таки не пил столько времени, что успел прослыть человеком основательным. Все вышло кстати: в Сиборро как раз освятили начальную школу, и Жоана, которому подошли года, стали учить там грамоте, письму и счету.
Ну, а судьба? Оборотни бродят по дорогам — в определенный день недели они выходят из домов, на первом же пересечении дорог раздеваются догола, ползут по земле, катаются по ней, превращаясь в то, что оставило на ней след. Какой угодно след или же только след животного? Любой, любой след, сеньор, был человек, который обернулся тележным колесом и покатился, покатился по дороге, но чаще всего, конечно, они превращаются в животных; вот, помню, был такой случай — это истинная правда, сеньор, об этом много было толков — один человек, не помню уже, как его звали, жил себе с женою в Монте-до-Куррал-да-Легуа, неподалеку от Педра-Гранде, и каждый вторник, ночью, выходил из дому, но он, правда, знал о своей особенности и предупредил жену: никогда, мол, не отпирай дверь, если меня нет дома, не отпирай ни за что, что б ты ни услышала, а слышала она такие крики и вопли, что у добрых христиан кровь стыла в жилах и никто не мог уснуть, но женщины, как известно, страсть любопытны, и вот однажды она набралась храбрости, захотела все увидать своими глазами — взяла да и открыла дверь. Господи Иисусе! Что же она увидала! Прямо перед ней стоял огромный хряк, а верней сказать, племенной кабан, башка вот такая, ну, он и бросился на нее, как лев, хотел ее сожрать, хорошо, она успела захлопнуть и запереть дверь, однако кабан этот все же ухитрился выдрать ей зубами клок юбки… Вообразите себе, как перепугалась бедная женщина, когда на рассвете муж вернулся домой, а в зубах у него — этот самый обрывок материи, уж он ей объяснял-объяснял, что как по вторникам выходит со двора, так и оборачивается кабаном или другим каким животным, так что пусть она ему не
