отворяет дверь — он за себя не отвечает и может ее погубить… Да, это история… Жена пошла к родителям мужа, те встревожились, что сын их стал оборотнем, ни за кем в роду такого не замечалось, а сын-то был единственный, отыскали ворожею, та прочитала молитвы, какие полагается в таких случаях читать, произнесла заклинания и велела поджечь тулью шляпы, когда тот превращается в оборотня, и тогда, мол, все кончится. Так все и было, верное оказалось средство, подожгли на нем шляпу и излечили его. Это оттого, должно быть, что в голове нехорошо, а подожжешь шапку — мозги станут на место, да? Чего не знаю, того не знаю, ворожея ничего об этом не говорила, а вот расскажу вам еще одну историю: здесь, совсем рядышком с Сиборро, жила на ферме семья, муж с женой, жили как люди, разводили кур и другую птицу, но муж каждую ночь — он каждую ночь становился оборотнем — вставал с кровати, шел в курятник и давай там кукарекать-кудахтать… Представьте, что было, когда жена через окошечко в двери увидала, как муж ее обернулся исполинской курицей… Размером с кабана. Ах, не верите, ну, тогда дайте дорассказать: была у них дочка, и собиралась она замуж, на свадьбу зарезали много кур — у них только куры и были в хозяйстве, — а в ту ночь жена почему-то не услыхала, как муж поднялся, и кудахтанья его тоже не услыхала… никогда не угадаете, что же случилось: муж пошел во двор, к тому месту, где накануне резали кур, взял нож, стал на колени да и перерезал себе горло, а тут жена хватилась мужа — смотрит, кровать пуста, — пошла искать и нашла его уже бездыханным в луже крови… Вот это и есть судьба.
А Домингос Мау-Темпо опять взялся за старое — работал спустя рукава, пил, тиранил жену, не обходилось без ругани и рукоприкладства. Мама, что ж это творит проклятый?… Тсс, сынок, об отце нельзя так говорить. В этих и подобных ситуациях всегда идут такие беседы, не принимайте всерьез ни обвинения, ни оправдания. Но пыль нищеты уже припудрила лица этих людей, и дети, которые успели это понять, ходили просить именем Христовым. Ну, а люди в тамошних местах сердобольные и совестливые — вот хоть хозяева дома, где жило семейство Мау-Темпо: всегда давали им поесть… Но дети — народ жестокий, и вот однажды, когда в доме хозяев пекли хлебы и одну ковригу, как водится, оставили для Жоана Мау-Темпо, хозяйские дети, одноклассники его и приятели, зло подшутили над ним: привязали мальчика к кормушке для скота, положили перед ним эту ковригу и, пока он всю не съел, не отпустили… А еще говорят, есть Бог на небе… Ну, тогда и случилось, что должно было случиться. Злоключения Домингоса Мау-Темпо подошли к концу. Однажды днем он сидел возле дома, притачивал каблук, а потом вдруг бросил все, что у него было в руках, снял передник, зашел в комнату, скатал в тючок свою одежду, вынул из сундука краюху хлеба, сунул это все в заплечную сумку и исчез. Жена с двумя младшими детьми была на работе, Жоан — в школе, а брат его рылся на помойке. В последний раз вышел тогда Домингос Мау-Темпо за порог своего дома. Он еще появится там, еще что-то скажет и что-то услышит в ответ, но история его на этом кончается. Два года будет он бродяжничать.
Природа относится ко всем своим созданиям с восхитительной жестокостью. Будут мертворожденные, полагает она, будут калеки, и все-таки большая часть выживет и станет порукой тому, что процесс рождения или радения совершается. Созвучие между словами «родить» и «радеть» — это та удобная неточность, которая и отличает то, что говорится, от того, что делается, и от того, что есть на самом деле. Межевые знаки ставит не природа, она лишь использует их. И если после уборки урожая окажется, что разным муравейникам достался разный запас продовольствия, то все прибыли и убытки будут учтены великой бухгалтерией планеты, и ни один муравей не останется без положенной ему по статистике доли. Счет сойдется, и не имеет значения, что миллионы муравьев погибли от ливня, или от удара мотыги, или от струи мочи: кто жив, тот ест; кто умер, тот оставил еду другим. Природа мертвых не считает, природа считает живых и, когда их становится слишком много, насылает на них новую смертельную напасть. Все это очень просто, очень ясно, очень справедливо, — по крайней мере в великом царстве животных никто до сих пор — ни слон, ни муравей — в пререкания с природой не вступал.
Но человек, по счастью, — царь природы, а следовательно, он может произвести свои расчеты с карандашом в руке и сообщить о выводах не прямо в лоб, а шепотком, двумя-тремя намеками, быстрым взглядом, кивком головы. Эти жесты и мимика — то же самое (только в более грубой форме), что у животных и птиц — их песни и танцы, означающие угрозу, любовное томление или вызов. Теперь, может быть, станет понятней, как Лауреано Карранка, человек строгих правил, человек суровый и нетерпимый, до сих пор не примирившийся с замужеством Сары да Консейсан, выражал свое отношение к своему внуку Жоану, который ныне из милости жил у него в доме, и к другому внуку по имени Жозе Набиса, которого он тоже выделял из всех, но совсем по-другому. Мы скажем, отчего так происходило, хотя к нашему повествованию это почти не имеет касательства, но, как предписано в Евангелии, следует лучше познать друг друга. Матерью этого Жозе Набиса была сестра Сары да Консейсан, а кто отец — неизвестно. Впрочем, он лишь считался неизвестным, потому что всякий мог бы на него указать пальцем. В подобных случаях не редкость круговая порука, основанная на очевидности того, что всему свету известно, и на желании увидеть, как ведут себя действующие лица: не следует слишком строго осуждать односельчан этого парня — в деревне так мало развлечений. Таких детей оставляют на произвол судьбы, их знать не хотят ни отец, ни мать, их подбрасывают в приюты, их кладут на дорогах, их пожирают волки или монахи из обители Мизерикордия. Но счастливчику Жозе Набиса, как ни позорны были обстоятельства его появления на свет, повезло больше, и везение это выразилось в том, что у него был какой-никакой отец, были и дед с бабкой, которые мечтали о наследстве, несмотря на малую вероятность этого, и их упрямые мечты обеспечивали мальчику стол и кров в доме Карранка. С Жоаном Мау-Темпо в этом доме обращались так, словно он совсем чужой: от сына бывшего сапожника, а ныне бродяги не прибудет ни гроша денег, ни краюшки хлеба. А на другого внука, хоть он и был плодом беззаконной связи, не прикрытой впоследствии браком, старик надышаться не мог, оставаясь глухим ко всем намекам насчет запятнанной чести и преследуя цель, которую, впрочем, ему никогда не суждено будет достигнуть. Господь правду видит.
Жоан Мау-Темпо еще год ходил в школу, и на том образование его и кончилось. Дед Карранка окинул взглядом это худенькое тельце — ни дать ни взять землеройка, — в сотый раз засомневался, в кого это у внука синие глаза, тут же испуганно опустившиеся под его взглядом, и произнес приговор: Завтра поедешь работать с дядей Жоакином да старайся, смотри, а не то я тебя накажу. Работа была тяжелая, требовала сил, которых быть не может у ребенка, но пусть смолоду знает, чем будет заниматься, когда вырастет. Дядя Жоакин был жесток и груб: он оставлял его на току или в поле в шалаше сторожить урожай, а ведь такие поручения не по плечу хрупкому мальчику. А ночью он коварно прокрадывался посмотреть, не заснул ли племянник, и швырял на него мешок с пшеницей, отчего Жоан плакал, и вдобавок — словно еще нужен какой-нибудь к этому добавок — лупил его пастушьим, железом окованным порохом, и чем больше мальчик кричал и плакал, тем больше он, бессердечный, радовался. Все это чистейшая правда — оттого так трудно в нее поверить тому, кто привык к вымыслам… А Сара да Консейсан тем временем родила девочку, которая через неделю умерла.
Ходили слухи, что в Европе идет война, но про Европу в Монте-Лавре мало кто что знал. У нас у самих здесь дела почище войны: день-деньской работай, если есть работа, день- деньской воем вой от голода. Разве что народу мрет меньше, а покойников зарываем целиком, а не разорванных снарядом на части. Впрочем, и в здешних местах в должный час пришла к одному человеку смерть, — о том уже было сказано раньше.
Когда Сара да Консейсан узнала, что муж ее снова объявился в Кортисадас, она тут же
