жене доктора: Не ревнуй, сейчас и до тебя очередь дойдет, и громче, обращаясь к своим приспешникам: Эй, эту можете забрать, только поласковей с ней, пригодится еще. Человек шесть, сшибая друг друга, ринулись в проход, схватили девушку, едва ли не волоком потащили в свой угол: Я первый, я первый, наперебой слышалось оттуда. Главарь, как был, в спущенных штанах, присел на край кровати, свесив вялый, поникший член, сказал: На колени становись, сюда вот. Жена доктора повиновалась. В рот возьми. Не буду. Побью и жратвы не дам. А не боишься, что откушу. Попробуй только, я ж буду держать тебя за горло и сверну шею, чуть только зубки пустишь в ход, ответил он. И потом вдруг: А-а, знакомый голос. И я тебя узнала. Как ты могла меня узнать, ты же не видишь. Нет, не вижу. Чего тогда врешь, что узнала. Легко представить, какое лицо у человека с таким голосом. Ладно, хватит разглагольствовать, соси давай. Не буду. Либо отсосешь, либо твоей палате крошки хлеба больше не перепадет, ты им расскажешь, по чьей милости они жратвы лишились, а потом вернешься сюда, покажешь, как они тебя приласкали. Жена доктора подалась вперед, двумя пальцами правой руки взяла и приподняла липкий мужской орган, левую уперла в пол и вдруг ощутила ладонью под тканью спущенных брюк твердую, увесистую холодную сталь. Можно убить его, подумала она. Нет, нельзя. Нечего и думать, чтобы залезть в карман брюк, гармошкой спускавшихся до щиколоток, и достать пистолет. Вытянула шею, открыла, потом закрыла рот, зажмурилась, чтобы не видеть, и начала.
Отпустили их только под утро. Ту, которая не спит по ночам, пришлось нести, хотя шесть остальных сами еле передвигали ноги. Сколько-то часов кряду женщины переходили из рук в руки, от унижения к унижению, из одного издевательства в другое, испытали все, что только можно вытворить над женщиной, оставив ее при этом в живых: Ну, сами знаете, платим натурой, скажете там своим задохликам, пусть за супчиком приходят, нальем, сказал на прощанье главарь. И уже вслед глумливо произнес: До скорого свидания, красавицы, до новых встреч, вы уж готовьтесь. Остальные подхватили более или менее слаженным хором: До свидания, до свидания, и одни добавляли: Сучки, а другие: Кисоньки, но в самом тоне чувствовалась уже некоторая пресыщенность и отсутствовал прежний половой задор. Женщины, слепые, а теперь еще оглохшие и онемевшие, спотыкаясь, влачились по коридору, и сил хватало лишь на то, чтобы держаться за руку идущей впереди, да, именно за руку, а не за плечо, словно в те времена, когда были зрячими, и спроси их: Почему вы за руки-то взялись, ведь споткнетесь, чего доброго, ни одна не смогла бы ответить, ибо есть движения, которые просто не объяснить, да, впрочем, и сложно тоже едва ли получится. Когда пересекали вестибюль, жена доктора снова выглянула наружу, где были солдаты и стоял грузовик, который, наверно, развозил продовольствие по карантинам. В этот самый миг та, которая не спит по ночам, вдруг упала замертво, без вскрика, как будто ее обезглавили одним ударом, раз – и нету, и сердце тоже раз – и разорвалось, не успев сменить систолу диастолой, наконец-то узнали мы, почему ей не спалось по ночам, но теперь-то уж поспит, не добудимся. Умерла, сказала жена доктора голосом, лишенным всякого выражения, если только бывает так, чтобы не мертвенный, а столь же мертвый, как произнесенное им слово, голос исходил из живых покуда уст. Она подняла на руки истерзанное тело женщины, у которой вдруг будто вывихнулись все суставы, ноги были окровавлены, живот весь в кровоподтеках, жалкие, ничем не прикрытые груди яростно исщипаны, и на плече остался след от зубов. Так выглядит и мое тело, подумала жена доктора, и всех, кто идет сейчас рядом, между нами и ею разница ничтожная и состоит она в том лишь, что мы пока живы. Куда понесем, спросила девушка в темных очках. В палату, потом похороним, сказала жена доктора.
Мужчины ждали у двери, за исключением первого слепца, который при появлении женщин снова натянул одеяло на голову, и косоглазого мальчика, который спал. Ни на миг не замешкавшись, не отсчитывая койки, жена доктора уверенно положила тело той, кто не спал по ночам, на ее кровать. Ей дела не было, что другие могут удивиться, в конце концов, вся палата знает, что она лучше всех ориентируется. Умерла, повторила она. Как, спросил доктор, но жена не ответила ему, потому что вопрос мог означать лишь то, что вроде бы и значил: Как она умерла, но мог быть и обрывком другого: Как вы перенесли все это, и ни на тот ни на другой ответа не имеется, умерла, вот и все, и не важно, как и отчего, глупо спрашивать, от чего умер человек, с течением времени причина забывается, остается одно только слово: Умерла, и шесть женщин вернулись не такими, как уходили отсюда, а слова, которые они могли произнести еще вчера, сегодня уже не выговорить, что же до иных слов, есть на свете такое, что ими вообще не выразить, так оно и называется, только так и никак иначе. Идите за едой, сказала жена доктора. Случай, судьба, удел, доля или как там еще называется то, что носит столько имен, состоит, конечно, из одной лишь иронии, а иначе как еще объяснить, что именно законным мужьям двух тутошних женщин было поручено от имени первой палаты ходить за продуктами в те времена, когда никому и в кошмарном сне бы не приснилось, что придется за эти продукты платить тем, чем было только что заплачено. Почему же не выделили для этой цели мужчин свободных, холостых, не обязанных защищать свою супружескую честь, но нет, выпал жребий им, а им, без сомнения, не хочется сейчас переживать этот стыд, этот срам и протягивать руку за милостыней к подонкам, изнасиловавшим их жен. И первый слепец так и сказал, этими самыми словами: Я не пойду, пусть еще кто-нибудь сходит. А я пойду, сказал доктор. Я с вами, сказал старик с черной повязкой. Там, конечно, не очень много, но смотрите, не тяжело ли вам будет нести. Пропитание себе дотащить сил хватит, своя ноша, известно, не тянет. Но тянет чужая, и как еще тянет. Жаловаться не приходится, потому что за мою долю расплатились другие, и сполна.
Представим себе, да нет, не этот диалог, он уже остался позади, представим себе тех двоих, которые вели его, они сейчас стоят лицом к лицу, словно видят друг друга, что в данном случае вполне возможно, если память каждого из них сумела вытянуть из сияющей белизны окружающего мира сначала шевелящиеся, произносящие эти слова губы, а потом, наподобие медленного излучения, идущего из этого центра, проступят и остальные черты этих лиц, одно старческое, другое еще вроде бы нет, и не надо называть слепым того, кто еще способен видеть хоть так. Когда они вышли из палаты, отправившись за сдой, оплаченной ценой позора, как тогда еще с негодованием выразился первый слепец, жена доктора сказала остальным женщинам: Побудьте здесь, я скоро. Что ей нужно, она знала, не знала только, где это взять. А нужна ей была какая-нибудь емкость, ведро или что-то вроде, чтобы наполнить его водой, пусть вонючей, пусть протухшей, и обмыть тело той, которая не спала по ночам, смыть собственную ее кровь и разнообразные чужие выделения, чтобы в землю оно легло чистым, если еще имеет хоть малейший смысл говорить о телесной чистоте оказавшихся в этом бедламе, ну а в смысле чистоты душевной до них, как известно, не досягнет никто.
На длинных столах в обеденной зале лежали слепцы. Из незакрытого крана бежала в заваленную мусором раковину тоненькая струйка воды. Жена доктора оглянулась по сторонам в поисках чего-нибудь подходящего и ничего не нашла. Кто-то из слепцов почувствовал ее присутствие, спросил: Кто здесь. Она не ответила, зная, что радушный прием ей не окажут, не скажут: Нужна вода, так возьми, пожалуйста, а если это, чтобы покойницу обмыть, бери, сколько надо. На полу валялись пластиковые мешки, в которых доставлялась еда, и были среди них большие, подходящего размера. Рваные, наверно, но если сунуть один в другой, а другой в третий, воды прольется немного. Она действовала стремительно, потому что слепцы уже слезали со столов, окликая: Кто здесь, кто здесь, и встревожились еще сильней, когда услышали шум льющейся воды, двинулись на этот звук, и жене доктора пришлось
