Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева

Все эти идеи нашли выражение через «скифство». Есенин был «хорошо осведомлен о Скифии. Знал описание Геродота, легенды о скифах»^{979} . В июне 1917 г. он писал: «Мы ведь скифы, принявшие… писание Козьмы Индикоплова… в жигулях костер Стеньки Разина»^{980}. Скифство Есенин называл «нашим народническим движением» ^{981}.

Как и само народничество, революционное «скифство» восходило к порыву Герцена (1859): «как настоящий скиф с радостью вижу, как разваливается старый мир… и наше призвание — возвещать ему его близкую кончину»^{982} . В левоэсеровской публицистике об этом напоминал Иванов-Разумник, вокруг которого группировались писатели-«скифы»: «Человек, писатель, мыслитель, социалист, [это — М. С.] вечный скиф»^{983} .

Следуя по стопам Иванова-Разумника, русская революция стала выражением вечного скифского начала, присущего России, причем «скифство» означало безграничный максимализм и непримиримость духа. Этот революционный принцип определял противостояние России и западного мира; его-то Иванов-Разумник истолковывал как воплощение «вечно эллинского», или «вечно мещанского» начала, господство которого всегда приводит к одному и тому же: все возвышенное растворяется в поверхностной и пустой обывательской морали^{984}.

Марксизм видел во всем этом лишь «утомительную, пустопорожнюю болтовню»^{985}, «обветшалые идеи позднего народничества об „особом“ пути России» — ее «восточной» косности и нежелания становиться на путь прогресса. Такое же отношение вызывали и чаяния «Града взыскуемого»^{986}.

Знаменитым выражением идеи «скифства» стало стихотворение Александра Блока «Скифы», написанное сразу после его почти хилиастической поэмы «Двенадцать». Скифское направление стало наиболее известно именно благодаря этим стихам:

Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да — скифы мы! Да, азиаты мы!
С раскосыми и жадными очами!

…Вы сотни лет глядели на восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!..

Эти стихи — лирическое выражение политической программы — родились под впечатлением Брестского диктата. «Скифство» воплотило настроения, впоследствии претворенные в знаменитый призыв к Востоку. Этот призыв, прозвучавший уже в 1917 году, несколькими годами позднее был отчетливо сформулирован на Съезде народов Востока в Баку (1920 год), где была объявлена священная война народов Азии против империалистической Европы. Не только дагестанский коммунист Коркмасов объявлял, что они открыли мусульманский газават — священную войну. На этом съезде неоднократно звучали призывы к «первой настоящей священной войне под красным знаменем». «К священной войне, к „газавату“ — это наш призыв», «за Священную войну», «Высоко реет Красное Знамя Священной войны», — повторяли вновь и вновь^{987} .

Знаменательные слова на этом съезде произнес Карл Радек, который в то время был одним из руководящих деятелей Коминтерна. Товарищи, — обращался он, — мы взываем к чувству борьбы, которое некогда воодушевляло народы Востока, когда они под руководством своих великих завоевателей покоряли Европу. Мы знаем, товарищи: наши противники будут говорить, что мы взываем к памяти Чингиз-хана, к памяти великих завоевателей, великих халифов ислама… И когда капиталисты Европы заявляют, что миру грозит новая волна варварства, новая волна гуннов, то мы им отвечаем: да здравствует красный Восток![102] ^{988}

Совпадение этих призывов к Востоку (имевших немаловажные политические последствия) с литературным «скифством» ни в коем случае не было случайностью: в конечном итоге, оно свидетельствовало о сходных порывах и чаяниях.

Примечательно, однако, что не только применительно к Азии, но даже по отношению к самой России большевики рассматривали революцию как восстание Востока против Запада. Даже Георгий Чичерин, нарком иностранных дел, в июне 1919 года назвал русских первым азиатским народом, важнейшей жертвой европейской эксплуатации ^{989}. Характерно рассуждение Кряжина, относящееся к периоду гражданской войны: «Стоя на границе двух миров, являясь по своей внутренней структуре типичной аграрной страной восточного типа, которая лишь внешне имела чужой, империалистический облик, именно Россия исторически предназначена не только для того, чтобы призвать народы Востока к освободительной борьбе, но и для того, чтобы своим примером указать им путь к ее осуществлению»^{990}. И на бакинском Съезде народов Востока в 1920 году говорилось о цепях, сброшенных «с отсталого восточного русского народа»^{991}. А в 1922 году советский дипломат Адольф Иоффе, приехавший с миссией в Китай, заявил, что, совершив революцию, Россия вновь вернулась к своему азиатскому наследию, от которого она отреклась два столетия назад в результате петровских реформ, — для того, чтобы помогать Азии в ее борьбе с Европой^{992}.

Нечто подобное утверждал и Сунь Ят-сен. Основатель Китайской республики писал, что благодаря русской революции сто пятьдесят миллионов русских покинули лагерь белой расы и присоединились к угнетенным народам Азии и Африки с тем, чтобы вместе бороться против белых угнетателей[103] ^{993} .

А вождь грузинских меньшевиков Ной Жордания, напротив, ставил в вину большевизму его азиатский характер — и противопоставлял большевистской доктрине «европейский» меньшевизм^{994}. С аналогичными обвинениями выступали и западноевропейские социал-демократы (не говоря уже о многих других политических деятелях Запада — от Уинстона Черчилля до Альфреда Розенберга); все они находились бы, однако, за пределами нашей темы и не относились бы к данному контексту, если бы не тот факт, что вопрос о своем отношении к Азии и Европе ставили сами большевики, правда, не всегда отвечая на него одинаково. Так например, Павлович, один из ведущих востоковедов раннесоветского периода, охотно соглашался с теми характеристиками большевизма и меньшевизма, которые мы находим у Жордания[104] ^{995}.

Первоначально «пролетарский писатель» Максим Горький придерживался меньшевистских взглядов на революцию. Для него русская «азиатчина» означала отсталость, обломовщину, деспотизм^{996}. Он мотивировал свое