Запада и возвышение Востока недвусмысленно свидетельствовали о приближающемся конце истории. В своем знаменитом произведении «Три разговора» (его лейтмотивом является мысль о скором пришествии Антихриста) философ предсказывал «великую и последнюю борьбу», которой предстоит развернуться в XX веке: схватку Европы с «панмонголизмом». Соловьев писал, что если во Франции победит социальная революция, то панмонголизму станет проще завоевать Европу. Но после того, как его господство будет низвергнуто, произойдет эсхатологическое объединение церквей, и мировая история завершится. Таким образом, отречение России от своей миссии Третьего Рима и следствие этого исторического предательства — падение русской монархии, гибель царства двуглавого орла, — все это Соловьев связывал с развитием панмонголизма и приветствовал как свидетельство окончания истории и как исполнение хилиастических обетований.
Идеологические построения, во многих отношениях напоминающие соловьевские рассуждения о панмонголизме, можно обнаружить и в тех формах русского мессианского сознания, что были непосредственно связаны с большевизмом. Крах самодержавия, гибель того третьего Рима, который должен был, как считалось, простоять до скончания веков, ассоциировались в сознании большевиков с мировой революцией — приближающимся финалом всей предшествующей истории, основанной на классовой борьбе. И характер этого финала не в последнюю очередь был, с большевистской точки зрения, обусловлен восстанием «монгольской» Восточной Азии против империалистического Запада. Правда, подобные мотивы были характерны не столько для самого Соловьева, сколько для вдохновленных его творчеством символистов, и в первую очередь для Блока и Андрея Белого, а также крестьянского поэта Петра Орешина, с их антизападными, «скифскими» настроениями. Разумеется, все они испытали сильное влияние соловьевских идей {1058}. Однако у Соловьева Азия в конечном счете играет пассивную и притом сугубо негативную роль по отношению к Европе; такая роль была обусловлена отказом Европы от выполнения своей исторической миссии. Да и у Белого, писавшего после русско- японской войны (и под сильным ее впечатлением) и в преддверии первой мировой, «пробуждение Азии» предстает в негативном — и апокалиптическом! — свете. Что же касается Блока (для которого Соловьев был носителем «идущего на нас нового мира»), то он, напротив, настолько полно и безоговорочно отождествил Россию со «скифством», что историческая миссия, которую предстоит сыграть Востоку, приобретает у него позитивно- хилиастический характер{1059}. «Скифская» Россия зовет Европу «на братский пир труда и мира», однако если протянутая рука будет отвергнута, то начнется борьба не на жизнь, а на смерть: «Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним …Если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу [sic! —
У Толстого, о чьих взглядах на религию не раз говорилось, что они скорее буддийские, нежели христианские (такого мнения придерживались, например, Соловьев и Бердяев), мы обнаруживаем недвусмысленное соединение русского мессианизма с мессианскими же надеждами на Азию. Если, писал Толстой, русский народ отречется от своего призвания, то задача направлять человечество на путь освобождения от подмены силы божественной человеческой силой перейдет к другим, более счастливым, восточным народам. По мнению Толстого, роль восточных народов Китая, Персии, Турции, Индии, России состоит в том, чтобы указать миру истинный путь к свободе — в смысле вечных законов человеческой жизни. И эту свободу, которую почти безвозвратно потеряли народы Запада, призваны осуществить восточные народы{1063}. «В Индии… высокоодаренный… духовными… силами народ находится во власти… людей, стоявших в религиозно-нравственном отношении неизмеримо ниже тех, над которыми они властвуют»{1064}.
Конечно, в толстовских представлениях о миссии Востока явственно присутствует квиетистский мотив: так, он предупреждал, что если Китай силой прогонит западных империалистов, он поставит себя на один уровень с «западными варварами»{1065}. Тем более примечательно, что для осуждения европейского колониального господства в Азии Толстой нашел слова, которые вполне могли бы украсить любой советский призыв, обращенный к угнетенным народам: «Между вами совершают сейчас величайшие злодейства вооруженные люди, называющие себя христианами. Не верьте им: люди эти не христиане, а шайка ужасных разбойников, не переставая грабивших и… мучающих… девять десятых населения в Европе и Америке, и теперь желающих вас ограбить, покорить, а главное, развратить, потому что без развращения… эта небольшая шайка… не могла бы властвовать над миллионами»{1066}.
Если для Толстого симпатия к народам Востока была связана, в частности, с его отказом от церковного исповедания христианства (благодаря чему устранялось «конфессиональное препятствие»[119]), то в иных случаях именно позитивное отношение к Азии оказывалось результатом мистических поисков (также во многом расходившихся с «формальным», церковным христианством). Об этом свидетельствуют тезисы князя Ухтомского, убежденного монархиста.
Эспер Ухтомский принадлежал к ближайшему окружению Николая Второго и сопровождал его (в то время еще наследника престола) в путешествии по странам Востока[120]. Несмотря на то, что взгляды князя сформировались под влиянием окружения Каткова, в своем антиевропеизме он зашел в конце концов настолько далеко, что, по существу, полностью солидаризировался с тезисом о родственной близости России и Азии, который был высказан и Толстым. (Характерно, что до тех пор подобные утверждения исходили исключительно от врагов России[121]; даже крайние славянофилы и панслависты решительно их отвергали.)
Еще в 1904 году Ухтомский писал, что панмонголизм не следует рассматривать как угрозу для России, ибо идея всемирной империи, унаследованная от древности и средневековья — во всех ее традиционных разновидностях, включая и те, что свойственны монгольским и вообще азиатским народам, — стала достоянием России (которая восприняла ее в борьбе с монгольским господством){1067}. По мнению Ухтомского, Англия, в противоположность России, стремилась лишь к эксплуатации азиатских народов. В 1900 году он противопоставил угнетение индийцев и, в частности, пристрастность судопроизводства в Британской Индии по отношению к неевропейцам,
