Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева

равенству народов Российской империи перед законом^{1068} . Исчезновение коллективистских традиций Китая в условиях безжалостной борьбы за существование — таков результат империалистического господства Великобритании — Ухтомский считал значительно более важным событием, чем все неполадки российского управления в Азии^{1069}. «Политический урожай» в Азии давно поспел — и России остается только собрать его. В 1904 году Ухтомский сформулировал эту мысль еще более отчетливо: среди трудолюбивых народных масс желтого мира уже исполнены социальные идеалы высшего порядка, которые еще долго будут неисполнимы на Западе[122] ^{1070}. Согласно Ухтомскому, «весь Восток» потенциально представляет собой такую же органическую составную часть «Державы Мономаха» (т. е., собственно, Российской империи, если понимать последнюю в духе византийской концепции универсального государства), какой уже — «силою вещей» — сделалась Сибирь. Потому-то единственно возможной границей российских владений в Азии было, по мнению Ухтомского, омывающее континент синее море^{1071}.

Такие претензии на господство в Азии Ухтомский объяснял органическим сходством между Россией, с ее идеей империи, и Азией; в особенности же между старым Московским государством и Индией (а также Китаем)[123]. Эту органическую близость Ухтомский противопоставлял «холодности» и отчужденности Запада по отношению к странам и народам Востока.

В течение многих лет англичане исследовали восточные культуры и, в частности, индийскую, — тому свидетельством бесчисленные научные труды. Душа индийца осталась, однако, закрыта для англосаксонского ума. И если символом британского отношения к Индии стала фигура сипая, привязанного к жерлу пушки, то у России была иная цель: установить с народами Азии подлинно братские отношения^{1072}. Во время боксерского восстания Ухтомский (правда, без сколько-нибудь ощутимых последствий в сфере реальной политики) выступал за союз России и Китая^{1073}. Успешная экспансия России в Азии должна основываться не на одной лишь военной силе, но также на скрытой силе симпатии. Именно последняя обусловила, по мнению князя, стремление русской души видеть в каждом разумном существе, без различия веры и происхождения, своего младшего брата, равноправного перед Богом и царем[124].

Ступени перехода от русских владений к Китаю, писал Ухтомский, так малозаметны, что их даже невозможно выразить: на Дону, т. е. в центре России, есть «казаки»-буддисты, родственные кочевым монголам Центральной Азии; на реке Маныч можно встретить буддийских монахов, одеждой не отличающихся от монахов Тибета. Поэтому восточнорусские поселенцы обнаруживают, что мир, открывающийся перед ними, не только не чужд и не враждебен, но хорошо знаком им с детских лет^{1074}. Там, в неведомой Азии, продолжал Ухтомский, народы испокон века чувствовали колебания мистической тоски по тем неземным высотам веры и молитвы, где перед лицом Божественных стихий (!) должны успокоиться всякое зло и интернациональная ненависть. Великой тишиной веет из бывших когда-то врагами стран; там Шакьямуни кротко смотрит на толпы молящихся с алтарей, на которых приносятся бескровные жертвы. Как родственны чувства и молитвы, исходящие от этих народных толп, тем, что спят в глубинах русской души! Запад сформировал русский дух, но как бледно и слабо отражается он на поверхности жизни; в недрах русской национальной жизни все проникнуто убеждениями Востока, там все дышит тоской по высшим формам жизни и проникнуто далеко идущими и либеральными (!) желаниями, источник которых — человеческая любовь, и которые совершенно чужды понятиям среднего европейца, насквозь отравленным материализмом, — писал Ухтомский. Разве невозможно точнее определить эту общность между азиатской мистикой, самым совершенным выражением которой является буддизм, и духом русского народа? Почему Азия инстинктивно чувствует в России часть того духовного мира, который называется Востоком? — спрашивал Ухтомский^{1075}.

Источником глубинного родства, объединяющего русскую религиозность с той азиатской мистикой, точкой пересечения двух духовных традиций Ухтомский считал религиозное почитание царя. По мнению Ухтомского, не конституционалистская Европа, но Восток осветил сознание человека через провозвестников истины и одновременно абсолютных властителей, в которых, согласно верованиям смиренных народных масс, живет душа, почти приблизившаяся к своему окончательному совершенству, душа, творящая добро, ибо она насквозь пронизана длинной чередой взаимосвязанных превращений и моральных возрождений. В представлении целого миллиарда людей, абсолютно убежденных в этом, верховный самодержец есть помазанник Божий. Индусы видят в нем воплощение Вишны, китайцы — отблеск неба, японцы — потомка богини Солнца, монголы и тибетцы — животворящий луч Будды^{1076}. Стоит только народам Востока уяснить себе эту фундаментальную общность, как они немедленно духовно объединятся с Россией, — утверждал Ухтомский.

Ведь они, как он полагал, так же, как и русские, глубоко верят в «сверхъестественные» свойства русского национального духа, однако они могут понять и оценить эти свойства лишь в той мере, в какой эти последние связаны с главным достоянием русских — самодержавием. Без него Азия не может по-настоящему искренне воссоединиться с Россией. Единственным законным повелителем Востока является, таким образом, тот, кто уже увенчан коронами Перми, Волжской Болгарии, Казани, Астрахани и Сибири. И чем сильнее европейцы угнетают Азию, тем ярче воссияет над просторами Востока образ Белого Царя.

В общности России и Азии по убеждению Ухтомского лежит будущее единственно возможное решение «восточного вопроса»[125] Настанет день, когда Восток пробудится от векового сна и восстанет против угнетающей его белой расы, как некогда легендарный Илья Муромец, Восток ощутит в себе силы необъятные и скажет свое веское слово в мировой истории. Тогда-то дрогнет Европа. Вечный спор между Европой и Азией решит Россия, и разрешен он будет в пользу Азии. Иное решение немыслимо, где сам судья в братстве с обиженными, — заключал Ухтомский ^{1077}.

Грустное заключение Саморазрушение мессианизма России и ее омещанивание

В отличие от трансцендентных стремлений к спасению, свойственных Востоку, русская сотериология была обращена в основном к сфере социального. Отсутствие четкого разделения между областью абсолютного и эмпирического в православии, стремление русской культуры к одухотворению и спасению материального мира, а не спасению от него^{1078}, облегчало в конечном итоге и абсолютизацию материального в марксистском материализме.

Даже с хронологической точки зрения русский хилиазм, возникший достаточно поздно — в XVII в., неизбежно должен был стать оппонентом западной культуры, поскольку — и в XX веке — он сильно отставал от стадий, уже пройденных Западом. Такая ситуация может считаться «анахронизмом»^{1079} лишь по отношению к Западу, но никак не по отношению к Востоку.