Сталин и писатели Книга четвертая

Оглохшие от грома труб,
Восторженные, злые, маленькие,
Простуженные на ветру.
Когда-нибудь в пятидесятых
Художники от мук сопреют,
Пока они изобразят их,
Погибших возле речки Шпрее...

Павел. Коган

О том, как долог и тяжел будет их путь до «речки Шпрее», они тогда не догадывались. Только в 42-м, уже кое-что повидав на этой большой войне, друг и сверстник Павла Когана Михаил Кульчицкий напишет:

Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
 И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель...

Война ж совсем не фейерверк,
а просто — трудная работа,
когда —
черна от пота —
вверх
скользит по пахоте пехота.

Симонову уже в той, довоенной его пьесе будущая война видится как предстоящая его героям долгая и трудная работа:

> М о т о ц и к л и с т (входя). Товарищ майор! Пакет из штаба бригады. (Передает пакет, вынимает из кармана кожанки газету.) А это — из политотдела.

Приказали лично вам передать. Срочный выпуск фронтовой газеты. Разрешите ехать?

С е р г е й. Можете ехать. (Разрывает пакет.) К двадцати одному — на исходные позиции. Значит, правильно. Штурм. Севастьянов! Начинайте выводить вашу роту. Пойдете головным.

С е в а с т ь я н о в. Есть. (Уходит.)

С е р г е й  (к Гулиашвили). Вы начнете через пять минут следом за ним.

Г у л и а ш в и л и. Дорогой! В этой газете указ, непременно указ о героях. Из нашей бригады — ты. Я точно знаю. Посмотри.

С е р г е й (складывает газету вдвое, потом вчетверо, решительно засовывает ее под кожанку, застегивает пуговицу). После боя прочту.

Г у л и а ш в и л и. Ну, как же ты, дорогой? Идти в бой, не зная: вдруг — да, а вдруг — нет.

С е р г е й. Ничего, злей буду.

Г у л и а ш в и л и. А если...

С е р г е й. Что — если? Если убьют? Да? Так эти «если» в нашей с тобой жизни уже десять раз были и еще сто раз будут. О них думать — воевать разучишься. (Дотрагивается рукой до кожанки там, где под ней спрятана газета.) Здесь не только те, что дожили: здесь ведь и те, что не дожили. Победу одни живые не делают. Ее пополам делают: живые и мертвые. А война еще только начинается.

Г у л и а ш в и л и. Начинается? Последний штурм, дорогой.

С е р г е й. Последний штурм? Чего? Зеленой сопки на реке Халхин-Гол? Ты сегодня плохо слушал радио, Вано.

Г у л и а ш в и л и. Почему плохо?

С е р г е й. Плохо. Ты сейчас о последней сопке думаешь, а я — о последнем фашисте.

(К. Симонов. Стихи. Пьесы. Рассказы. М. 1949. Стр. 407- 408).

В этом проявилось изначально, с молодых лет, с самых ранних его стихов свойственное Симонову политическое чутье. Его сверстники самовыражались, а он уже знал, чувствовал, понимал, чего ждет, чего требует от него время.

Но, опередив их в предвидении тягот и сроков будущей войны, в своем представлении о ее конечной цели он был с ними заодно.

Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях.
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.

Так представлял себе свое будущее не дошедший до «речки Шпрее» Павел Коган.

А вот о чем мечтает герой пьесы Симонова «Парень из нашего города» Сергей Луконин:

> С е р г е й. Знаешь, Аркаша, когда на параде знамена проносят, красные, обожженные, пулями простреленные, у меня слезы к горлу подступают. Мне тогда кажется, что за этими знаменами можно всю землю пройти и нигде не остановиться. (Пауза.) Говорят, многие мечтают на родине умереть, а я нет. Я, если придется, хотел бы на чужой земле, чтобы люди на своем языке — на китайском, на французском, испанском, на каком там будет — сказали: «Вот русский парень, он умер за нашу свободу». И спели бы не похоронный марш, а «Интернационал». Он на всех языках одинаково поется.

(Там же. Стр. 351).

Вот говорит погибший на финской войне сверстник Симонова Николай Майоров:

Мир яблоком, созревшим на оконце,
Казался нам... На выпуклых боках
— Где Родина — там красный цвет от солнца,