Я предложил: не будет лучше ли Спуститься — ей и нам короче, Но мой бывалый переводчик Отрезал — что ни в коем случае, Что это может вызвать вздорную, А впрочем — здесь вполне обычную, Мысль, что считаю неприличным я, Чтоб в номер мой входила черная... И я послушно час сидел еще, Когда явилась провожатая, Немолодая, чуть седеющая, Спокойная, с губами сжатыми.... Обычно шумен, но не весел, Был вестибюль окутан дымом И ждал кого-то в сотнях кресел, Не замечая шедших мимо. Обычно. Но на этот раз Весь вестибюль глазел на нас. Глазел на нас, вывертывая головы, Глазел, сигар до рта не дотащив, Глазел, как вдруг на улице на голого, Как на возникший перед носом взрыв. Мы двое были белы цветом кожи, А женщина была черна, И всё же с нами цветом схожа Среди всех них была одна она. Мы шли втроем навстречу глаз свинцу, Шли, взявшись под руки, через расстрел их, Шли трое красных через сотни белых, Шли, как пощечина по их лицу. Я шкурой знал, когда сквозь строй прошел там, Знал кожей сжатых кулаков своих: Мир неделим на черных, смуглых, желтых, А лишь на красных — нас, и белых — их. На белых — тех, что, если приглядеться, Их вид на всех материках знаком. На белых — тех, как мы их помним с детства, В том самом смысле, больше ни в каком. На белых — тех, что в Африке ль, в Европе Мы, красные, в пороховом дыму В последний раз прорвем на Перекопе И сбросим в море с берега в Крыму! 1948 Все стихи Симонова из этого его антиамериканского цикла в один голос твердили, что в Америке уже установилась или вот-вот установится фашистская диктатура, а некоторые так даже прямо утверждали, что в самом ближайшем будущем ей предстоит пройти весь тот политический цикл, который только что позорно завершила ее историческая предшественница — гитлеровская, нацистская Германия:
Я вдруг сегодня вспомнил Сан-Франциско, Банкет на двадцать первом этаже И сунутую в руки мне записку, Чтоб я с соседом был настороже. Сосед — владелец здешних трех газет — Был тигр, залезший телом в полосатый Костюм из грубой шерсти рыжеватой, Но то и дело из него на свет Вдруг вылезавший вычищенной настой Тигриною улыбкою зубастой И толстой лапой в золотой шерсти, Подпиленной на всех когтях пяти. Наш разговор с ним, очень длинный, трезвый, Со стороны, наверно, был похож На запечатанную пачку лезвий, Где до поры завернут каждый нож. В том, как весь вечер выдержал он стойко Со мной на этих вежливых ножах, Была не столько трезвость, сколько стойка Перед прыжком в газетных камышах... И сколькими б кошачьими кругами Беседа всех углов ни обошла, Мы молча встали с ним из-за стола
