В стране литературных героев

Фамусов: Чего сомнительно? Я первый, я открыл!..

Гена: Тогда скажите честно и правдиво: За что его вы психом стали звать?

Хлестова: Сказала что-то я – он начал хохотать…

Молчалин: Мне отсоветовал в Москве служить в архивах…

Графиня-внучка: Меня модисткою изволил величать!..

Фамусов: Давно дивлюсь я, что никто его не свяжет! Попробуй о властях – и невесть что наскажет! Чуть низко поклонись, согнись-ка кто кольцом, Хоть пред монаршиим лицом, Так назовет он подлецом!

Гена (он вдруг все понял): Ах вот в чем дело! Вы боитесь правды!

А.А.: На этот раз, мой милый Гена, прав ты. Все мстят ему. Им правда колет глаз. Давай компанию с тобой покинем эту…

Гена: Покинем! Правильно! Карету нам, карету!..

Архип Архипович и Гена в комнате профессора. Фамусовские гости, бал, сплетня – все остается где-то там, далеко. Но Гена никак не может успокоиться.

Гена: Вот подлецы, а? Такого человека оклеветали… Архип Дрхипыч, а эта история была на самом деле?

А.А.: Нет, ее не было…

Гена (он слегка разочарован): Выдумка, значит?

А.А.: Погоди, ты меня перебил. Такой истории не было до того, как Грибоедов написал свою комедию. Она случилась после.

Гена: Как – после? После чего?

А.А.: После того как комедия 'Горе от ума' была написана. И даже после того, как Грибоедов погиб.

Гена: Не понимаю… Как же так?

А.А.: А вот так. Был среди современников Грибоедова один удивительный человек – Петр Яковлевич Чаадаев. Все пророчили ему блестящую будущность. Ходили слухи, что сам император собирается сделать его своим советником, а то и министром. Пушкин, который был другом Чаадаева, сказал о нем: 'Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, А здесь он офицер гусарский'.

Гена: А почему Пушкин так сказал? Он, что ли, считал, что быть гусаром плохо?

А.А.: Нет, Пушкин хотел сказать, что по своим исключительным качествам Чаадаев должен был стать великим государственным деятелем – таким, как Брут или Перикл.

Гена: А он так и не стал?

А.А.: Не стал. Но не потому, что не мог, а потому, что предпочел сохранить независимость суждений, самостоятельность мысли. У него произошел разрыв с царем и его министрами. Помнишь, в 'Горе от ума' Молчалин говорит Чацкому: 'Татьяна Юрьевна рассказывала что-то, Из Петербурга воротясь, С министрами про вашу связь, Потом разрыв…'

Гена (вдруг догадавшись): А! Так это его Грибоедов под именем Чацкого вывел?

А.А.: Ну, 'вывел' – это, может быть, сказано чересчур сильно. Но у Чаадаева было и в самом деле немало общего с Чацким. Да Грибоедов этого и не скрывал. Даже фамилия 'Чацкий' была выбрана не случайно: у нее ведь один корень с фамилией Чаадаева…

Гена (придирчиво): Как же один корень? Ничего подобного! В фамилии Чацкого корень – 'Чац', а у Чаадаева – 'Чаад'. Совсем другой корень!

А.А.: Да нет, все-таки один. Понимаешь, сначала Грибоедов назвал своего героя Чадским… Это только потом он решил два звука-'д' и'с' – обозначить одной буквой – 'ц'. Ведь Чадский и Чацкий звучат почти одинаково…

Гена (старательно выговаривает): Чадский… Чацкий… Правда, одинаково.

А.А.: Ну вот. А фамилия Чаадаева в разговорной речи произносилась 'Чадаев'. Так и Пушкин писал: 'Чадаев, помнишь ли былое…' Вот и выходит, что корень один – 'Чад'… Впрочем, не о том речь. Главное, что с Чаадаевым через несколько лет после того, как он стал прототипом Чацкого, случилась беда, повторяющая трагедию грибоедовского героя. Его объявили сумасшедшим.

Гена: Кто объявил? Опять эти… на балу?

А.А.: Нет, на этот раз все было еще ужаснее. Его приказал объявить сумасшедшим сам царь. И только за то, что он позволил себе честно и прямо, вслух, как Чацкий, высказать правду о современном ему обществе.

Гена: А где он высказал? Прямо самому царю?

А.А.: Он написал философскую работу и напечатал ее в одном из журналов. Журнал был закрыт, а автор крамольной статьи официально объявлен безумным. То есть произошло то же, что с Чацким. Да иначе и быть не могло. В обществе, где лесть, подхалимство, карьеризм были общепринятыми, человек, который хотел жить иначе, уже казался странным. А уж тот, кто посмел прямо выступить против лжи и лакейства, против всех нравственных (а на самом-то деле – безнравственных) устоев фамусовского общества, – тот безусловно казался сумасшедшим…

Гена: Понятно… Так, значит, Чацкий-это Чаадаев…

А.А.: Ну нет, не надо ставить между ними знака равенства. Чем-то Чацкий действительно напоминает Чаадаева. А чем-то, например, – поэта и декабриста Вильгельма Кюхельбекера…

Гена: то есть как? Еще и Кюхельбекера?

А.А.: Да, об этом в ту пору немало говорили. Тем более что Чацкий так же горяч и пылок, каким был Кюхельбекер, или Кюхля, как называли его друзья. А кроме того, в жизни Кюхли было нечто очень похожее на то, что случилось и с Чацким: его тоже объявили безумцем. Так что, как видишь, литературная наука имеет основания и Кюхельбекера считать прототипом Чацкого…

Гена (он сейчас переживает момент большого презрения к литературной науке): Наука! Тоже мне – наука! Наука-вещь точная. В физике или в алгебре такой неразберихи и быть не может.

А.А.: Ну, положим, и в алгебре есть уравнения с двумя неизвестными. А то и с тремя. А впрочем, наука о литературе действительно не принадлежит к разряду точных.

Гена (удовлетворенно): Вот я и говорю…

А.А.: Но ведь тем она интереснее! Сколько тут простора для споров, размышлений, догадок!.. А что касается Чацкого, то есть даже мнение, что прототипом его был еще и великий английский поэт Джордж Байрон.

Гена (возмущенно): Еще чего! Он-то тут при