В стране литературных героев

я все снести готов!

Манилов: О великодушнейший друг мой! Позвольте вас обнять! (Обнимает и томно лобзает Тартюфа.) Однако ж это не все. Стоит вам встретить человека невоспитанного, грубого и… пардон, Михаиле Семенович… с позволенья сказать, хама, – и вы, не дрогнув, говорите об нем: Собакевич!

Собакевич: Толкуют: справедливость, справедливость, а эта справедливость – фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что по радио неприлично.

Манилов: А меж тем в соседствующей области, именуемой Юмор, обитают литературные герои, ничуть не превосходящие нас своими достоинствами.

Собакевич: Какие там достоинства! Я их знаю: все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: Пиквик…

Манилов (радостно): Ах, не правда ли, Михаиле Семенович? Деликатнейшей души человек!

Собакевич: …Да и тот, если сказать правду, свинья.

Гена (он возмущен): Мистер Пиквик – свинья? Архип Архипыч, да что ж это такое?

Собакевич (хладнокровно): Первый разбойник в мире. И лицо разбойничье. Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу, – зарежет, за копейку зарежет. Этот самый Пиквик да вот еще Манилов – это Гога и Магога.

А.А. (иронически): Ну что, господин Манилов, как по-вашему: зря всех хамов называют Собакевичами?

Манилов: Что поделать, наш Михаиле Семенович несколько быстр в суждениях. Но душа у него нежная, что воск… Однако ж позвольте я продолжу. Вот и меня, Манилова, злые языки ославили пустым прожектером, краснобаем, бездельником. Даже словечко такое пустили: маниловщина! А позвольте спросить: чем хуже я мистера Пиквика? Разве и он не мечтает? Разве все его расчеты сбываются? Разве и он не склонен к прекраснодушию и чувствительности?..

А.А.: Простите, господин Манилов, мысль ваша мне уже ясна. Ближе к делу. Есть ли у вас конкретное предложение? И, если можно, без маниловщины.

Манилов (энергично): Конкретное? Извольте! (Мечтательно.) Я все думаю: хорошо было бы эдак жить с мистером Пиквиком на берегу реки, следить какую-нибудь эдакую науку, чтобы эдак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье эдакое…

Гена: Да уж! Конкретней некуда!

Манилов (завороженно, слыша только себя одного): А через реку построить бы мост… А на мосту – огромнейший дом с эдаким, знаете ли, бельведером, чтобы можно было пить чай на открытом воздухе… И чтобы на этом бельведере обнялись бы по-братски друг мой Тартюф с таким же хитроумным и лукавым Ходжою Насреддином, а добрый ворчун Собакевич – с грубоватым задирою Сирано де Бержераком, а честный и исполнительный Пришибеев – с бравым солдатом Швейком. Они ведь оба верные служаки!

А.А. (саркастически): Может быть, и Бармалею с кем-нибудь обняться? Только вот беда, что-то я не припомню во всей мировой литературе ни одного разбойника, который был бы описан с юмором.

Гена: Ну как же? Архип Архипыч! Разве вы не читали сказку Карела Чапека про разбойника Мерзавио?

Изящный молодой человек в бархатном камзоле с кружевами, проходивший мимо по территории Юмора, при этих словах оборачивается, подходит к шлагбауму, снимает шляпу и церемонно раскланивается.

Молодой человек: К вашим услугам, милостивые государи! Кто из вас тут упомянул мое имя?.. Умоляю вас, не пугайтесь, но это я самый и есть – разбойник Мерзавио, страшный Мерзавио с Бренд…

А.А.: Вы явились очень кстати!

Мерзавио: Трешарме… Сильвупле, не соблаговолите ли вы отдать мне вашу одежду, иначе я вынужден буду прибегнуть к насилию, как это полагается у нас, у разбойников…

Гена (сжав кулаки): Только попробуйте!

Мерзавио: Ах, пардон! Если я вас обидел, простите великодушно, и в знак моей искреннейшей приязни примите от меня в подарок эти пистолеты с насечкой, мой берет с настоящим страусовым пером и этот камзол из аглицкого бархата. На память и в доказательство моего глубочайшего уважения, а также сожаления о том, что я причинил вам такую неприятность… Честь имею кланяться. Очень приятно было познакомиться с такими обворожительными и учтивыми людьми… (Уходит.)

А.А.: Неужели, Гена, этот милейший человек хоть чем-то напоминает тебе Бармалея? Ведь он как раз потому и смешон, что по характеру своему неспособен быть разбойником. Для этого он слишком учтив, робок, застенчив, деликатен. Наконец, слишком добр… А Бармалей…

Бармалей (с воплем): О, я буду добрей! Полюблю я детей! Не губите меня! Обнимите меня! О, я буду, я буду добрей!

Манилов: Да, он будет, он будет добрей! (Ликующе.) Пусть отныне стерта будет граница, отделяющая нас от братьев наших, живущих в области по имени Юмор! Пусть они позволят нам себя обнять!

Ноздрев (громовой голос его слышен сперва издали): Обнять?! Вот это по-моему! Дайте мне его обнять! Где ты, душа моя? А- а, вот он где! Дай же я тебя поцелую!!!

А.А.: (еле-еле слышным голосом). Позвольте… Пустите меня…

Ноздрев: Душа моя! (Поцелуй.) Сколько лет! (Поцелуй.) Сколько зим! (Еще один смачный поцелуй, после чего Ноздрев отстраняется и деловито спрашивает.) Кто это?

Гена: Как – кто? Это Архип Архипыч! Только если вы его не знаете, зачем же тогда целоваться лезете?

Ноздрев (в новом порыве восторга): Ба-а! Архип, душа моя! Какими судьбами? Познакомься, зять мой Мижуев! Мы с ним все утро говорили о тебе. Ну смотри, говорю, если мы не встретим Архипа!

А.А.: Простите, но вы со мной незнакомы…

Манилов (готовно): Позвольте, я вам представлю… Сосед мой Ноздрев! Прошу любить и жаловать! Тончайшей души человек!

Гена (ворчит): Оно и видно!

Ноздрев: Эх, брат, да что ж ты не поцелуешь меня? Право, свинтус ты за это! Скотовод эдакий! Послушай, Архип! Ведь ты, я тебе говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья, – я бы тебя повесил, ей-богу, повесил! Поцелуй меня, душа, смерть люблю тебя! Ну, теперь ты от меня не отвертишься! Едем на охоту!

А.А. (наконец освободившись из объятий):