Квартира

Уильям Сароян Квартира

Год 1960-й. Он выглядит как-то до смешного нескладно. Кажется, что цифры в нем выстроились в несчастливое число. Мы должны бережно относиться к тем, кто родился в этом году.

Но уже следующий год совершенно иной – цифры стоят на своих местах: две единички по бокам делают это число особенным, от него веет уютом и теплом, оно словно предвещает нечто удивительное. А шестерка и девятка внутри просто-таки безупречны. Как я завидую тем, кто родился в 1961 году. Им должно повезти.

Из всех месяцев в году самый лучший – ноябрь. Он исполнен достоинства, спокойствия и смирения.

Время делает свое дело – день пролетает за днем, месяц – за месяцем, переворачивая в наших жизнях, как говорится, все с ног на голову, а мы живем себе. Так проходит и ноябрь, и декабрь, а там, глядишь, и целый год прошел, безрадостный, но неизбежный.

Париж… Опера, Троица, Сен-Лазар, Нотр-Дам де Лоре – я люблю этот Париж.

Улица Тейбу. Названа в честь Сэма Тейбу, ветеринара-вегетарианца, убитого на дуэли из-за собаки, когда он отказался стрелять в своего противника. Он был знаком с Арчи Крэшкапом, Арчи Миназия, Арчи Током – с тремя из лучших, но под конец и это ему не помогло.

Дом № 74.

Номер 74 достался дому согласно очередности номеров, он едва не наступает на пятки номеру 72.

Пятый этаж.

Большая комната; я не называю ее гостиной (как войдешь, первая направо), хоть и принимаю здесь гостей.

Тут стоит застеленный диван-кровать, можно подумать, это и в самом деле приличный диван, обитый грубой темно-зеленой тканью.

Диван стоит перед письменным столом, у стены, на хорошем месте, уж я-то знаю.

Напротив дивана, прямо за стулом, на котором сидит писатель, находится камин, в последнее время им не пользовались, но он все еще в хорошем состоянии, украшен в классическом стиле серым мрамором с темными и светлыми прожилками.

Над камином висит большое зеркало в золоченой раме, а на каминной полке стоят книги, стопка пластинок, лампа-вспышка, транзистор, маленькая желтая пепельница из парижской гостиницы, здесь же лежат три перочинных ножа, хитроумный театральный бинокль, который служит мне также компасом и увеличительным стеклом, и еще пара каких-то безделушек, купленных у уличного торговца. (Я был восхищен его ораторскими способностями, хоть и не понял ни слова из того, что он мне говорил. Он зачем-то тыкал пальцем то в одну штуковину, то в другую, то в третью, чего я тоже не мог понять.) Бинокль сделан из серого пластика и заключен в прозрачную пластмассовую коробку. Четыре шариковые ручки – две я нашел, а две забыли рассеянные агенты из бюро путешествий. Айва из Армении, от пятен казавшаяся почти черной. Бутылка чернил из Америки, сигареты, спичечные коробки и три очищенные, скульптурного вида косточки из бычьего хвоста, я сейчас принялся за их изучение.

И наконец, на камине стоит новенькая настольная лампа.

Слева от стола, в углу, находится серый французский каталожный шкаф, а на нем свалены всякие рукописи, ответные письма, еще одна айва, совсем сгнившая и распространяющая запах по всей комнате, чего я от нее и добиваюсь – к тлению и разложению тоже следует относиться с уважением.

Рядом с каталожным шкафом дверь – одна из двух старинных стеклянных дверей, ведущих на террасу. Между дверьми поставлен крепкий деревянный ящик около трех футов в длину и два с половиной в ширину с черной трафаретной надписью транспортного агентства:

65 TRANSPORTS GUERIN PARIS

На ящике стоит переносная радиола «Виктор» – «Хиз Мастерз Войс» со снятой крышкой. Радио выключено.

Тут же еще одна стопка пластинок. Это те, которые я сейчас слушаю: Двадцатый концерт Моцарта, ре минор, К. 466, в исполнении Венского симфонического оркестра и пианистки Клары Гаскел. Я разыскал эту запись, потому что работал под нее лет десять назад в Сан- Франциско, только тогда за роялем был Артур Шнабель. Думаю, у него получалось лучше, чем у Гаскел, правда, на какой-то вечеринке один концертный пианист сказал мне, что не так давно она приблизилась к его исполнению. Шнабель умер.

Другая пластинка – альбом, непонятно зачем купленный сыном в прошлом году, «Резвый Гай» с фотографией улыбающегося Гая Ломбардо во всю обложку. Я устроил сыну разнос за то, что он тратит деньги на такие вещи, но, пожалуй, не стоило этого делать, и не потому что я всегда любил песни и хоровое пение, не потому, что скучаю по сыну и он принес для меня пластинку, а потому что песни напоминают мне о былых временах.

Моя самая значительная пластинка – простая, старомодная – на 78 оборотов, ее мне подарил сам исполнитель, Овсеп Бадалян с автографом на армянском, который я, правда, не могу прочесть. Я привез ее в Париж из Еревана. По дороге в Бюракан, куда мы ехали в гости к астрофизику Виктору Амбарцумяну, в машине по радио я услышал песню, она меня очень растрогала. Я спросил, о чем она и кто ее поет. Я уже говорил, как важны для меня песни и как много они для меня всегда значили и значат сейчас. Песня называлась «Оровел». Это «Песня пахаря». Животное, которое тянет плуг – буйвол, по-армянски «ез». Это народная песня. Никто ее не сочинял. Ее сложил народ, за работой. Это обращение, зов к земле, к буйволу. Пахарь называет его своим братом. Замечательная песня. В Ереване исполнителя этой песни привели однажды вечером ко мне в гостиницу. И он спел ее, а мы сидели, пили, а потом подхватили ее вслед за ним. В Париже я слушаю эту песню чаще других – это моя песня, песня моего рода, моей древней земли.

Когда мне было семнадцать, для меня стали очень необходимы песни в исполнении Арменака Шахмурадяна из Муша. Я ставил пластинку на патефон и пел вместе с этим великим певцом. Когда я в первый раз услышал его пение, мне подумалось: «Так вот что значит быть армянином – это чистый голос, голос полей, голос ветра, голос равнин».

Рядом с пластинками стоит черный телефон со шнуром, длиннее которого я еще не видывал. Я попытался было сменить телефон и шнур, но погряз в такой волоките на французский манер, что решил оставить все, как есть. Не так уж часто я говорю по телефону, и этот телефон, принадлежавший кому-то, тоже сойдет.

У стены справа стоит армуар, или шкаф, семь футов высотой, с четырьмя дверцами. В нем висит или лежит на полках моя одежда. И вот я снова у своего стола с металлическими ножками, он покрыт чем-то черным, похожим на смолу, забыл, как называется. А ниже два ящика из светлой древесины.

Стул с черными ножками, шесть тонких черных планок образуют спинку.

На стуле сидит писатель, это я и есть, у себя дома за работой.

Едва ли найдется другое место, где бы мне захотелось жить, или другое дело, которым мне захотелось бы заниматься.

Вон он я, здесь, и я тот, кто я есть.

Быть может, и вы знаете, где вы находитесь и кто вы есть.

1961