полагалось. Тем не менее некоторые проницательные читатели догадались, что статья принадлежит перу Уолеса. Правда, он славы и не искал. Ему хотелось лишь одного, чтобы это явление удостоилось того же внимания, что и растрата, взяточничество, пожар, изнасилование и убийство, да чтобы Америка не ввязывалась в войну. Он внес свой вклад, потом еще и еще, но, конечно, этого было не вполне достаточно, и чувство личной вины неотступно преследовало его все те годы, что он провел в Австралии и на островах Тихого океана.
Что касается самого Сангера, город так и распирало от гордости за своих выдающихся сыновей, хотя в разгар уборки урожая и консервирования фруктов ни у кого не было времени ни на что, кроме работы. Однако жители Сангера нашли-таки возможность погордиться собою и считали, что приглашение выступить с оркестром во Фресно – это только начало. Лишь горстка людей смогла выкроить время, чтобы съездить во Фресно и побывать на концерте, но весь город, работавший в то воскресенье на виноградниках, в садах и на консервных фабриках, душою был вместе с ребятами.
Возбуждение нарастало с каждым днем, но никто не переживал больше, чем Питер Гарифиола. В конце концов он так переволновался, что схватил воспаление легких, и тут все столкнулись с серьезной проблемой.
Должен ли Джон Джендж выступать в одиночку? Не следует ли ему отложить выступление до выздоровления Питера Гарифиолы? Или же выбрать напарника среди многочисленных корнетистов Сангера? Мнения расходились.
Уолес Асфаназия, узнав о недуге Питера, поспешил к постели больного и взял у него интервью.
Несмотря на свою болезнь, Питер Гарифиола заявил, что люди в Европе могут перебить друг друга хоть до последнего человека, а вот американский образ жизни не таков.
Затем репортер беседовал с Джоном Дженджем, который нес какую-то околесицу, намекая чуть ли не на то, что Питер Гарифиола простудился и заболел воспалением легких нарочно.
– Думаю, я и один справлюсь, – сказал Джон Джендж, и его слова появились в утренней воскресной статье «Пчелы». «Не желая подводить Сангер, – писал Уолес Асфаназия, – Джон Джендж так же уверенно, как он играет на корнете, заявил: „С Божьей помощью я сделаю все, что в моих силах, один».
А увлечение игрой на корнете в Сангере, штат Калифорния, тем временем стремительно приходило в упадок, хотя об этом пока еще никто не догадывался.
В то воскресенье концерт начался как обычно в половине третьего пополудни. Джон Джендж восседал на плетеном, подготовленном специально для солиста-гастролера стуле, точно таком же, что и у других оркестрантов. Джон был опрятно одет и в меру спокоен. Концерт привлек очень много народу; зрители расселись по лужайке, прячась в тени деревьев. В основном это были праздношатающиеся молодые мужчины и женщины. День выдался жаркий, ясный и безмятежный. Уолесу Асфаназии, сидевшему на эстраде рядом с Джоном Дженджем, казалось, что война в Европе – это где-то далеко-далеко. Первые три номера концертной программы прошли гладко, и наконец настала пора объявлять выступление Джона Дженджа.
Уолес Асфаназия встал у края сцены, чтобы представить его. Он произнес несколько слов, от которых Джон прослезился, но никого из сидящих на лужайке или в оркестре его слова не тронули. Музыканты полезли в карманы, достали газеты с комиксами и принялись читать, а народ на лужайке громко расхохотался. Но Уолес продолжал свою заранее приготовленную речь.
Кое-кто из оркестрантов начал тихонько посвистывать в ответ на некоторые высказывания Уолеса о Джоне Джендже. И все же Уолес был убежден, что прав, и упорно продолжал свою речь. Он выступал лучше, чем на школьном вечере, когда ему было поручено произнести прощальное слово от имени выпускников 1933 года. И вновь слезы выступили на глазах Джона Дженджа.
Однако на этот раз молодежь, которой было нечего делать воскресным днем, как заявиться на серьезный концерт, стала шуметь в ответ на слова Уолеса Асфаназии, и Джон Джендж начал понемногу выходить из себя.
Ребята из Сангера не любят, когда с ними так обращаются, не говоря уже об артистах из Сангера, которых наняли за большие деньги выступать с оркестром.
Вскоре Джон Джендж услышал, что почти все юнцы, валявшиеся на травке, издавали неприличные звуки, причем довольно громко. По мере того, как Уолес Асфаназия продолжал говорить, он все больше убеждался, что эти звуки – прямое следствие разложения моральных устоев во всем мире, какое бывает накануне большой войны. Он испытывал к этим людям скорее сочувствие, чем гнев. Это была не их вина. Многие из них, наверное, предчувствовали, как и он, что очень скоро они могут очутиться в армии и на войне; даже если их опасения не подтвердятся, а Уолес был уверен, что так оно и будет, разве можно осуждать парней за то, что они решили выпустить немного пару. Это было вполне по-американски, и Уолес ничуть не возражал.
Но Джон Джендж, о котором Уолес Асфаназия наперекор всему силился сказать добрые слова, не мог простить этим юнцам и девицам неприличные звуки, которые они издавали.
Такое в Сангере никому не сошло бы с рук.
И тут, как нарочно, парни прекратили издавать мерзкие звуки и принялись кричать на Уолеса Асфаназию.
– Ладно, ладно, пускай провинциал отыграет свое соло и садится на место.
Джон Джендж услышал это высказывание совершенно отчетливо и решил, что сыт по горло. Он вскочил с места и шагнул вперед. В руках он сжимал свой корнет. Ларс Харлинг, дремавший на стуле, тоже вскочил, думая, что Джон готовится исполнять свой номер. Он постучал дирижерской палочкой по пюпитру, – музыканты отбросили газеты, взялись за инструменты и приготовились по сигналу Ларса играть «Лгать грешно».
Но Джон Джендж и не собирался подносить корнет к губам.
Вместо этого он огрызнулся в ответ на реплики парней и девиц, растянувшихся на лужайке в тени деревьев и валявших дурака.
– У нас в Сангере такое бы вам с рук не сошло! – крикнул Джон.
А те что-то заорали ему в ответ.
– У нас такое никому бы не простили! – не успокаивался Джон.
Ларс Харлинг снова постучал по жестяному пюпитру, надеясь, что Джон все-таки исполнит свое соло, но не тут-то было.
Видя, что ситуация выходит из-под контроля, Уолес Асфаназия спрыгнул с эстрады на землю, зашагал к дереву, под которым никто не лежал, и оттуда стал наблюдать за Джоном Дженджем и зрителями.
Хуже всего было то, что даже взрослые люди, мужья и жены с детьми были настроены против Джона. Дети в том числе. Все они были заодно с юнцами и девицами, шикающими на Джона Дженджа.
– Вам… вам никогда не услышать мою игру на корнете! – кричал Джон. – Я возвращаюсь в Сангер, где люди ценят музыку!
– Давай, вали отсюда, скатертью дорога! – вопила публика вслед Джону Дженджу.
Уолес Асфаназия решил прогуляться по парку и поразмыслить над романом, который он собирался написать, как только соберет достаточно материала для чего-то значительного. Для столь честолюбивого человека, каким он был, Уолес шагал слишком стремительно, и парень, лежавший на лужайке, сказал своей девушке:
– Он что, занимается здесь спортивной ходьбой?
