только поднимется занавес, начнут смотреть на меня, увидят все, что я делаю, и услышат все, что я говорю.
Я только успела пожалеть, что я не в Париже, как занавес поднялся и спектакль начался. Я делала все, чему выучилась, будто это была не я, а кто-то другой, а сама в это время думала о другом: будто я в Париже со своим отцом, и о счастливых временах на Макарони-лейн с Мамой Девочкой, и еще о разном.
И я оглянуться не успела, как спектакль кончился.
Занавес опустился, и на секунду стало совсем тихо. Все, кто участвовал в спектакле, выбежали на сцену и встали в ряд, как нас учил накануне Эмерсон. Занавес поднялся, и мы услышали аплодисменты. Мы поклонились все вместе, и занавес опустился. Снова аплодисменты — и снова поднялся занавес. Мы поклонились снова, и он снова опустился. Теперь пять актеров труппы ушли, и остались мистер Мунго, миссис Коул, Мама Девочка и я. Занавес поднялся, и мы четверо поклонились. Занавес опустился, и теперь ушли мистер Мунго и миссис Коул, и раскланиваться предстояло нам с Мамой Девочкой, но хлопали не очень. Мы ждали, что занавес поднимется еще раз, но он не поднялся, и мы повернулись и пошли в свою артистическую уборную. По дороге я услышала, как Мама Девочка прошептала:
— О черт!
Когда мы вошли, она налила себе виски из бутылки, про которую я даже не знала, что она у нее есть, одним махом его выпила, закурила «Парламент» и глубоко затянулась, и так и осталась стоять перед зеркалом, разглядывая себя.
— Вонючая, — сказала она.
— Это ничего, Мама Девочка, я тоже, и все люди вообще.
Тогда она села.
— Мне не место в пьесе. Ни в какой.
— И мне тоже не место.
— Вот он, мой счастливый случай.
— Поедем в Париж, — предложила я.
— Мы не можем поехать в Париж. Не можем поехать куда бы то ни было. Мы должны оставаться в Филадельфии и играть для людей, которым мы не нравимся.
— Ну, тогда и они нам не нравятся!
Мама Девочка снова налила себе виски и опять его заглотнула.
— Прости меня, Лягушонок, — сказала она. — Я не имела права тебя в это втягивать.
— Ерунда, Мама Девочка.
— Если бы твой отец был здесь сегодня вечером, он бы на меня очень рассердился.
— Он читал пьесу, он разрешил.
— Еще бы: ведь он знал, что без тебя мне в ней не играть. Он пошел на это ради меня.
— Он написал для пьесы музыку.
— Тоже ради меня. Я опозорена. Я боюсь смотреть людям в глаза.
Она снова налила себе и снова выпила одним махом, а потом сказала:
— Видно, у меня просто нет способностей. Видно, я просто не из тех, кто может стать знаменитостью. Бог свидетель, как я старалась, сколько работала. Работала не покладая рук, днем и ночью. Шесть долгих недель жила одной этой пьесой и своей ролью в ней. И для чего? Только для того, чтобы стать посмешищем.
В дверь тихонько постучали, и Мама Девочка мигом убрала бутылку. Она посмотрела на себя в зеркало, и тогда в ее лице что-то изменилось и оно стало нормальное.
Она открыла дверь и увидела Глэдис Дюбарри с большим букетом красных роз.
— Я постучала совсем тихо, — сказала Глэдис. — Можно мне войти?
— Ой, Глэдис! — воскликнула Мама Девочка. — Вот уж не думала, что ты в Филадельфии! Заходи, пожалуйста.
Глэдис вошла в тесную комнатку и протянула Маме Девочке розы. Они бросились друг другу на шею, а потом Глэдис обняла меня. Так мы стояли втроем и молчали, и наконец Глэдис сказала:
— Не знаю, что говорить.
— Не говори ничего, — ответила Мама Девочка. — Выпить хочешь? Я — хочу.
Мама Девочка снова достала бутылку и налила Глэдис и себе. Она уже хотела было проглотить свое виски, но Глэдис протянула к ней свой стакан, и они чокнулись, и Глэдис сказала:
— За мою лучшую подругу.
— Хороша подруга! — воскликнула Мама Девочка. — Ведь я обращалась с тобой, как с собакой. Надеюсь только, что с твоим браком все о’кей, потому что это куда важнее всего прочего.
— Ведь правда важнее? — обрадовалась Глэдис.
— Если бы десять лет назад я знала то, что знаю теперь! — вздохнула Мама Девочка. — Вы с Хобартом здоровы?
— О, с нами все в порядке. И конечно, ты знаешь о великом событии.
— О каком?
— Разве ты не сказала ей, Лягушонок?
— О чем? — спросила я.
— Что я стану матерью.
Тут Глэдис и Мама Девочка снова бросились друг другу на шею и ну хохотать, а потом обе вытерли слезы. И Мама Девочка сказала:
— Я так рада за тебя, и очень мило с твоей стороны приехать в Филадельфию.
— Даже если бы между нами было все кончено — неужели ты могла подумать хоть на секунду, что я пропущу премьеру такого спектакля, как этот?
В дверь снова постучали, и это оказался мистер Мунго.
— Через пять минут собираемся на сцене, — сказал он.
— Хорошо, — ответила Мама Девочка.
Мы сняли грим и костюмы и переоделись в обычную одежду.
— Мы остановились в «Бенджамине Франклине», — сказала Глэдис. — Обязательно позвони нам, когда вернешься.
— Мы тоже там, — сказала я.
— Знаю, — ответила Глэдис. — Потому мы там и остановились.
Они с Мамой Девочкой снова крепко обнялись, а потом Глэдис ушла, и Мама Девочка снова налила себе виски.
— Вот настоящий друг, — сказала она. — Настоящий друг.
Мы пошли на сцену. Занавес был поднят, зал пуст, на сцене горела одна-единственная маленькая лампочка, и под ней все собрались. Настроение у всех было одинаковое. Мы стояли с остальными актерами труппы и ждали. Наконец Майк Макклэтчи вышел вперед и заговорил:
— Большое вам спасибо, леди и джентльмены. Мы начали точно в намеченный срок и сегодня дали первый спектакль. Дали как профессионалы — большего от нас требовать невозможно. Завтра мы даем наш второй спектакль. Что бы ни сказали критики о пьесе или о спектакле, я знаю: каждый из вас приложит все силы к тому, чтобы хорошо исполнить свою роль. Если зал будет пуст наполовину, если придут всего лишь трое зрителей, мы все равно дадим самый лучший спектакль, какой только в наших силах. Всем вам пришлось нелегко, и работали вы много и упорно. И все же, я уверен, вы понимаете, что работать нам надо и
