дальше. Вот почему завтра в час дня у нас будет репетиция на этой сцене. Еще раз спасибо, и спокойной ночи.
Мама Девочка и я пошли к выходу вместе с остальными актерами труппы. Спускаясь по лестнице, Мама Девочка споткнулась, но каким-то чудом не упала.
— Я пьяная, — сказала она.
Два квартала мы прошли пешком. Я держала ее крепко-крепко, потому что все время ее заносило куда-то в сторону.
— Меня тошнит, и мне стыдно, — пожаловалась она.
Я помахала рукой такси, и водитель подъехал и открыл дверь. Я помогла Маме Девочке сесть, а когда приехали — вылезти и помогла ей добраться до нашего номера. Мы разделись и легли каждая в свою кровать.
— Я хотела бы заснуть и не проснуться, — сказала Мама Девочка.
Я прислушивалась к ней в темноте, пока не услышала, что она спит. Тогда я подошла к телефону и позвонила Глэдис.
— Мы легли спать, — сказала я. — Мы обе очень устали.
Я попросила отельную телефонистку позвонить нам только в девять часов утра, а потом вернулась к себе в постель и заснула, но во сне без конца играла свою роль в пьесе — так же, как после нашего приезда в Нью-Йорк из Калифорнии без конца летала на самолете.
В девять утра зазвонил телефон, и Мама Девочка подскочила и села в постели, будто ее ударило молнией. Вид у нее был ужасный. Она тряхнула головой, а потом соскочила с кровати и ответила на звонок, и так и осталась стоять возле телефона, пытаясь вспомнить все, а может — забыть.
Под конец она позвонила, чтобы принесли кофе для нее и яйца всмятку, шоколад и тост — для меня, и еще — утренние газеты.
Когда официант прикатил столик, она налила себе чашку кофе и, прихлебывая его, раскрыла газету и прочитала рецензию, а потом раскрыла другую и в ней тоже прочитала рецензию.
Она надбила у яиц скорлупу и положила сверху масло, а потом сказала:
— Пьеса им не нравится.
— Что они понимают? — возразила я.
— Я забыла позвонить Глэдис вчера вечером!
— Я ей звонила.
— Спасибо, Лягушонок. Вчера вечером я была такая несчастная.
— А ты не будь.
— Да уж я стараюсь.
— В час у нас репетиция.
— Знаю и хотела бы, чтоб ее не было. И сегодняшнего спектакля — тоже.
К полудню вышли все филадельфийские газеты, и Мама Девочка прочитала все рецензии. Ни одному из критиков спектакль не понравился.
— Декорации им немножко нравятся, — объяснила Мама Девочка, — и музыка тоже. Еще им нравится немножко мистер Мунго — вот, в общем, и все.
— Меня это не волнует, — сказала я.
— Еще как волнует!
— Нет, честное слово — нет.
— Как это может тебя не волновать?
— Ну да, пожалуй, волнует, только немножко.
В час дня мы были на сцене.
Эмерсон Талли сказал:
— Я знаю, мы все читали рецензии и не очень настроены работать. Но что, если мы все-таки поработаем? Акт первый.
Заботы и тревоги
Мы начали репетировать и на этот раз — впервые — репетировали по-настоящему. Мы снова и снова повторяли одни и те же кусочки, потому что теперь Эмерсон, Майк и мисс Крэншоу знали, где мы допустили ошибки.
Когда перед началом спектакля я заняла свое место на сцене, я сразу почувствовала, что людей в зале немного, но я этого ожидала. Когда занавес поднялся, я увидела, что в партере больше половины кресел свободные, но зато балкон набит до отказа. Эти места, на балконе, стоят дешевле. Людям в партере пьеса не нравилась, а людям на балконе нравилась. Все, кто был занят в пьесе, играли хорошо, гораздо лучше, чем накануне вечером, и в конце спектакля нам досталось столько же, а то и больше аплодисментов, сколько от переполненного зала накануне. Мистер Мунго, миссис Коул, Мама Девочка и я по очереди выходили к публике. Когда мы вернулись в уборную, Мама Девочка ничего крепкого себе наливать не стала. Она просто сняла мой грим, а потом свой, и мы, переодевшись, ушли. Разбора спектакля не было, но была записка на доске объявлений: завтра в одиннадцать утра репетиция.
На третий вечер людей в партере было еще меньше, чем накануне, но балкон опять был переполнен, и играли мы еще лучше. Я будто знала, как надо делать, чтобы получилось хорошо, и все остальные тоже знали, особенно Мама Девочка. Таких аплодисментов, как в этот вечер, еще не было, и мы четверо выходили к публике не по одному, а по два раза. На доске объявлений была записка, где говорилось, что репетиция будет завтра в десять утра.
В субботу днем партер был переполнен женщинами, и вечером снова был переполнен, но уже мужчинами и женщинами. После вечернего спектакля мы собрались на сцене, и Майк Макклэтчи сказал:
— Первая неделя прошла благополучно. С каждым новым спектаклем пьеса становится все лучше, но до кондиции мы ее еще не довели. Учитывая рецензии, сборы были просто отличные. По-моему, нам стоило бы завтра порепетировать, но решайте сами. Мистер Мунго, узнайте, пожалуйста, мнение труппы.
Мистер Мунго, который провел на сцене больше пятидесяти лет, поглядел по очереди на каждого из нас, и каждый из нас кивнул.
— Мы хотим работать, мистер Макклэтчи, — сказал он.
— Большое вам спасибо, леди и джентльмены, — сказал Майк. — Тогда репетиция в два, так что мы все сможем выспаться или сходить в церковь. Спокойной вам ночи.
Мы с Мамой Девочкой пошли домой. В отеле мы купили воскресные газеты, потому что, сказала Мама Девочка, рецензенты могли сделать второй заход — но они не сделали.
В понедельник вечером было свободно больше половины кресел в партере и то же самое впервые было на балконе.
После спектакля Майк Макклэтчи пришел в нашу уборную и через несколько минут сказал:
— Боюсь, что нам придется закрываться.
— Жаль, Майк, — сказала Мама Девочка. — Ужасно жаль.
— Я рассчитывал на рецензии в воскресных газетах и на лучшие сборы на этой неделе, но мы на мели: денег нет в кассе и нет вообще.
— А бекеры?
— Они посмотрели первый спектакль, прочитали рецензии и укатили в Нью-Йорк. Я
