четвереньки и понюхать траву, пытаясь доказать важность взгляда на все снизу. Он стоял неподвижно, скрестив руки на животе, и казался выставленным на продажу рабом, когда важный купец расхваливает его достоинства, легендарное происхождение и силу, которыми он вовсе не обладает. Пако не замечал мук, причиняемых им Фаруку. Он заставил садовника подойти вместе с ним к сукну, закрывавшему вход в кладовку.
– Ты позволишь мне начать церемонию открытия, позволишь, Фарук? Итак. Открывается стихотворение Ибн Самрака, которое с этого дня будет украшать этот великолепный пейзаж.
Резким движением он сдернул сукно. Там, над притолокой двери, вместо бревна, служившего прежде подпоркой для кровли, находилась доска, на которую Фарук с безграничным терпением наносил резьбу. Я испытал огромную радость, увидев, что он наконец закончил свою работу. Нашим глазам открылась причудливая вязь. Заключенные внутри геометрических арабесок цветочные мотивы, избегая запрещенных образов, создавали чувственный и полный необыкновенного изящества узор. Буквы приводили в смятение, как очертания плеч или бедер женщины. Они тотчас напомнили мне случайно увиденную грудь Полин. На этот раз именно она отреагировала первой. Она вскрикнула и захлопала в ладоши. Однако никто ее не поддержал. Только Исабель Тогорес подошла к доске и осторожно провела по ней рукой.
– Пако, – бросил Умберто, – ты такой лентяй, что устраиваешь Альгамбру у себя дома, чтобы избавиться от необходимости путешествовать. Не знаю, в этом есть что-то от тематического парка.
– Когда-нибудь я тебя отравлю, – ответила ему Исабель, не оборачиваясь.
Хотя это и не оправдывало грубости Умберто, он отчасти был прав. Произведение Фарука отличалось такой безупречностью, изысканностью и сложностью, что казалось невозможным, чтобы этот барельеф был сделан его руками. Я не мог избавиться от мысли, что этот шедевр оказался здесь по какому-то непоправимому недоразумению, из-за жестокой насмешки истории. Не осознавая этого, Пако не отдавал дань цивилизации, по его словам, столь благотворно повлиявшей на нас, а лишь свидетельствовал, что варвары в конце концов не сохранили ничего, кроме бесплодного восхищения этим уничтоженным миром, от которого остались только сомнения Фарука, его явная неловкость.
– Сколько здесь отдохновения для глаз! – воскликнул издатель. – Это говорится в стихах. Разве это не так? Разве это не верно до невероятности? Я предлагаю тост за это. Фарук не может выпить с нами, потому что он мусульманин. Но мы выпьем за него. Педро, бокалы!
Я поставил поднос на камышовое кресло и откупорил бутылку. Фарук молча наблюдал за этим ритуалом. Потом, когда все мы отпили глоток за его работу, он робко подошел к издателю:
– Сеньор Пако, я могу уже идти?
– Ну да, конечно, – ответил издатель, удивленный и несколько раздосадованный.
Фарук вошел в кладовку и вышел через несколько минут уже без джильбаба. На нем была обычная одежда: сильно потертые вельветовые брюки и рубашка в клетку, как у канадского дровосека. За оградой его ждал помятый старенький «дукати». Марокканец прошел мимо, приветливо улыбаясь, но не глядя на нас, и задумчиво направился к калитке.
– Ну и ну, – сказал Фабио. – Мы не находим покоя из-за прилагательного «счастливый», а этот человек месяцами трудится не покладая рук, а потом уходит, не сказав ни слова.
Пако залпом выпил свое шампанское, молча глядя на удаляющегося Фарука, и обругал самого себя. Исабель Тогорес все еще поглаживала доску. Кончиками Пальцев она проводила по бороздкам, которые Фарук высекал с тщательностью миниатюриста. Я же, держа в руках бутылку, чувствовал странную дрожь в ногах и изматывающую опустошенность.
Днем снова пошел дождь. Я воспринял как шутку природы то, что первая капля, тяжелая и вялая, как весеннее насекомое, упала в мой бокал шампанского, вызвав небольшое волнение пузырьков. Я посмотрел вверх. Небо опять было затянуто тучами, но гроза не ожидалась. Тучи были темные и бесформенные, как дым горящей резины, – они быстро проносились мимо, увлекаемые ветром, позволяя увидеть теплый меркнущий свет заката. Из- за прогулки мы пообедали очень поздно, поэтому нам казалось, что день преждевременно склоняется к своему завершению. Под влиянием этой неудачной церемонии открытия и неожиданно наступивших сумерек меня наполняла тяжесть, похожая на оцепенение, как будто моя кровь стала течь медленно и беспокойно. Я был не единственным, с кем это происходило.
– Боже мой, ну и тоска! – сказала Долорес, взяв у меня из рук бутылку и налив себе еще один бокал. – Это похоже на окончание свадьбы, на прогулку зимой по Сене… Ну и дела! Это все равно, что остаться одной, заплатив жиголо. Терпеть этого не могу. Пожалуй, мне нужно побыть одной.
Она пошла к домику для гостей, внимательно следя за неровностями дорожки и держа в одной руке бокал, а в другой сигарету. Как все мужчины, страдающие хронической застенчивостью перед женщинами, я имел многочисленные и смутные представления о тех секретных средствах, делающих их столь привлекательными. В тот день, видя как Долорес удаляется своей томной походкой, я подумал, что обольстительные женщины делятся на две группы. Первая включает абсолютных, как Полин, – таких удивительно и радикально женственных, что любой мужчина чувствует себя совершенно беззащитным, едва взглянув на них. Казалось, что каждая их клетка была настолько преувеличенно женской, что при пересадке ее одной мужчине он бы тотчас превратился в удивленного и счастливого гермафродита (не говоря уже об органе – например, почке Полин, способной стать настоящей бомбой прогестерона). Ко второй группе я относил нецельных женщин – таких как Долорес, созданных вокруг центра, который я воображал в животе. Вокруг этого центра и двигалось ее тело с той неловкостью и элегантностью, с какой это делал бы осьминог, если бы ему вставили в щупальца кости. Такие мысли посещали меня в семнадцать лет при виде нравившихся мне женщин: по-видимому, этим и объяснялось то, что матери и девушки моих друзей смотрели на меня с каким-то вежливым равнодушием, а друзья – с искренним удивлением, когда в разговоре о женских прелестях я пускался в подобные рассуждения. «Педро, – говорили они мне, – неужели ты не можешь ограничиться тем, чтобы просто любоваться их задницей, как делают все?» Продолжали капать редкие, приятные капли. Пако предложил собраться всем у камина, но наши ряды еще поредели. Фабио тоже решил удалиться, чтобы заняться шлифовкой своего рассказа. Полин, замкнувшаяся в себе после того, как никто не поддержал ее порыв восторга, сказала, что у нее болит голова и ей нужно немного поспать. Все вернулись в дом. Я опять остался один возле камышового кресла. Доска Фарука с высеченным арабским орнаментом тоже осталась в полном одиночестве перед этим чужим пейзажем, говорившим на другом языке и ничего не знавшим о ее прошлом, ее дворцах и ее боге. Мне было больно видеть этот изысканный шедевр, превращенный в нелепость – в подпорку для навеса, мокнущую под дождем. Но несмотря ни на что, эта надпись была универсальной, подходящей как для этого места, так и для любого другого уголка земли. «Сколько здесь отдохновения для глаз». В конце концов, может быть, и не было ошибкой вырвать строчку из стихотворения, чтобы найти в этих одиноких словах источник грусти. Я повернулся в сторону гор. На мгновение мне показалось, что весь мир простирается перед моими глазами, сводя меня с ума своим бесконечным разнообразием и в то же время наполняя умиротворением – как будто только в неустойчивом и хаотичном, в высшей степени сложном можно было найти истинное равновесие.
Пако устроился в кресле перед камином. Казалось, что он внезапно устал от человеческого общества и мечтал о своем монашеском уединении, нарушаемом только походами в казино. Сидя напротив Пако, Умберто глядел на него с той беззастенчивостью, с
