кончал, знает. Я по-чистому сделаю.
Павел не виноват, — заступился Ваня, — зря погиб человек.
Сгиб он не зря, и заступаться нечего, — махнул рукой Григорий. — Всяк себе пути к жизни ищет.
Умер Пашка-то, что ли? — спросила Аксенчиха.,
Живой еще, да совсем в тюрьме его засушили. Болеет. Идти не может.
Ох ты, дела, дела, господи! — прошептала Аксенчиха.
Груня положила руки на плечо мужа, опустила на них подбородок. Она сидела, растомленная долгим гуляньем в поле и духотой, что давила теперь в избе Григория. Ребенок спал, тихо посвистывая носиком. Ей тоже захотелось уснуть. Глаза так и слипались. Не нравилось, что Ваня вступил в пустой спор с Григорием — все равно не переспоришь, — а встать, позвать его домой не хватало силы, отнялись руки, ноги, ослабли все мускулы. Она закрыла глаза.
Григорий издевался над Мезенцевым:
Быть тебе, парень, тоже в тюрьме. Сам ты этого ищешь. С Пашкой вместе не попал, вывернулся, деповщина теперь доведет. Я вот сам из-за них день целый в холодной просидел. Знаю ноне, что за пакость такая. Еще, ладно, поверили, не то затаскали бы до смерти. Чего народу этому неймется, какой холеры им не хватает?
Свободы народу хочется, Григорий, тяжело так-то жить задавленными, — тихо, чтобы не разбудить Груню, сказал Ваня. — У народа тоже свой ум есть, впотьмах да связанным ходить надоело.
Да ты-то тоже не из таких ли уж стал? — подозрительно спросил Григорий.
Из каких?
А вот из этих, что народ мутят?
Чем мутят-то?
А посиди-ка в кутузке денек-другой, — нагло улыбаясь, сказал Григорий, — узнаешь. Там тебе все объяснят.
Из таких или не из таких я, — хмуро сказал Ваня, — а народу тоже этим рот не закроешь.
Вот-вот! Таким, как мы с тобой? Не то рот заткнут, а и… — Григорий махнул рукой, влез на кровать, лег животом вниз и постукал друг о друга босыми пятками. — Я тебе, Иван, вот что по дружбе скажу: ты этих дел сторонись, особо насчет народа всяких там разговоров. Ты думай, как самому тебе прожить полегче, за другого гологу свою не ломай. Себе никто не враг, а на другого не надейся. Брат родной — и то выдаст.
Тягостный ты какой-то человек, Григорий, — поправляя у спящей Груни бессильно повисшую руку, заметил Ваня, — всегда-то ты ноешь, ноешь, нет в тебе никакой радости. Этак тоже ведь жить тяжело, Без улыбки-то.
Кому что, — сухо сказал Григорий, задетый за живое, — тебе по лесочку ходить, цветы щипать либо в мазуте варакаться, а мне — на паре с гиком проскакать либо так вот, задрав ноги, на постели лежать.
Не понимаю я тебя. Правда, видно, что разные вовсе мы люди. Никакой разговор у нас не получается.
Зачем заходил?
Бабушку вот попроведать. Хорошая она у вас.
Стерва, — даже не приглушая голоса, буркнул Григорий.
Аксенчиха зашевелилась на печке, охнула надсадно и села, свесив босые ноги.
Взяла я тебя в дом на беду свою. Ну, Григорий, — она еле вздохнула, — одна буду на старости лет горевать, а вылетишь ты у мепя#Крест святой, вылетишь…
Она потянулась, чтобы спуститься с печи. Шарила пяткой, нащупывая приступочку. Ваня легонько толкнул Групто.
Домой пошли, Грунюшка, — сказал он, — нагостились. Ну, прощайте покуда, бабушка. Поправляйтесь.
Груня терла ладонью покрасневшую щеку. На ней отпечатался шов от рубахи мужа.
В этот момент, грузно Щлепая толстыми пятками, в избу вбежала Дуньча. По ее сияющему лицу сразу можно было понять, что прибежала она с интересной новостью. Даже не поздоровавшись с гостями, она бухнулась на постель к Григорию, перевернула его на спину и Громогласно оповестила на всю горницу:
Связанную провезли! Попалась, должно, где-то, ворюга.
Кто попалась? — приподнимаясь на локоть, спросил Григорий.
Бабка Аксенчиха сползла с печи и стояла, придерживаясь левой рукой за притолоку двери.
Да Лизавета наша убогая… Лежит на телеге, руки назад закручены, морда в синяках, побитая, а рядом с ней солдат с ружьем. И еще два мужика связанных сидят. Один без шапки, лысый, а голова у него так вот, наискось, покорябана, кровью запеклась. Я шла себе, — едет телега, ну и пусть, Лизавету я и не узнала бы вовсе, — да она сама как дернется, как закричит: «Дунюшка, мать мою коли увидишь…» А солдат ее носом, носом в солому, так и не дал договорить. К тюрьме поехали.
А! — воскликнул, садясь на постель, Григорий. — Дошла-таки до тюрьмы. Жила у нас еще, так на морде у нее это было написано.
Лизу в тюрьму повезли? — переспросила дочь Аксенчиха. — Да ты не треплешь ли зря?
Дуньча хихикнула. Прядь волос упала на лицо, она завела ее за ухо.
Нужда мне врать приспела! Повезли, ей-богу, всю веревками опутанную…
Тихая она, не похоже, — не соглашалась Аксенчиха, — ни за что ни про что, может, запутали.
Один черт, — прогудел Григорий, — что зря, что не зря. Попала — значит, за дело.
Груня в страхе слушала, что говорила Дуньча. Еще в памяти было то томительное ожидание, когда Ваню ее с Чуны привезли тоже со стражником, и посадили в тюрьму, и терзали вплоть до суда, пока не оправдали его присяжные. Дико было слышать, что Лиза замешана в делах варнацких. Ваню тоже ошеломило сообщение Дуньчи. Припоминая внешний облик Лизы, он тоже не мог представить себе, чем могла провиниться эта тихая женщина, что она могла сделать преступного.
Побегу к Ивану Максимовичу, Клавдею покличу, надо сказать ей, — проговорила Дуньча. — Не рассказал бы кто прежде. Фельдшер из больницы Лакричник со мной рядом стоял, видел…
В зыбке замахал ручонками ребенок.
Пойду, пока не проснулся совсем оглашенный этот, — глянув на зыбку мимоходом, сказала Дуньча.
Аксенчиха встала в дверях.
Куда ты? Стой, не ходи!
Это почему это? Сама же Лизка просила, — подтыкая выбившуюся из юбки кофту, проговорила Дуньча. — Я хотя и в злобе на Лизку, а чего же не сказать ее матери?
Ей еще сердце терзать! Мало ей в жизни горя досталось… Подождать надо, — может, тут морока какая, ошибка…
Морока? — усмехнулась Дуньча. — Хорошая морока, когда своими глазами я видела!
Иди, иди, Дуньча! — подбадривал ее Григорий. — Чего же не рассказать, коли сама видела. Пусть знает…
